Станислав Зарницкий - Боттичелли Страница 81

С каждой проповедью фра Джироламо все ближе подбирался к делам города, и у многих складывалось впечатление, что по наитию свыше он знал все, что происходило в нем. Начав с обличения Рима, он скоро перешел к бичеванию прегрешений флорентийских семейств, но, не ограничившись этим, стал клеймить пороки живущих в городе философов-совратителей. На первый взгляд казалось, что произнесенное им сегодня повторяет вчерашнее, что он, словно гвозди, вбивает в головы паствы одни и те же обличения, изрекает одни и те же предсказания. Но тот, кто еще не потерял способности самостоятельно мыслить, видел, как от одной проповеди к другой общие места обрастают примерами из жизни их родного города, как сокрушаются не ереси вообще, а именно те, которые содержались в трудах Фичино, Пико и других недавних авторитетов. Оказывается, монах знал их творения, и знал неплохо!

Купцы, ростовщики, изготовители «предметов тщеславия», то есть всего, что порождает роскошь и при этом бесполезно, поэты, куртизанки, содомиты — никто не был обойден Савонаролой. Можно было предугадать, что скоро дойдет очередь и до живописцев. И настал день, когда Сандро услышал гневные слова, которые фра Джироламо обрушил на «сладострастные картины, музыку, книги о любви, обращающие душу ко злу», а также на «отцов, развешивающих в своих домах изображения голых мужчин и женщин на пагубу сыновей и дочерей».

По своему обыкновению, в следующей проповеди Савонарола повторил сказанное накануне, но теперь заклеймил и тех, кто способствует этому богомерзкому делу. «Вы, живописцы, — гневно гремел его голос, — творите зло, ибо именно вы заполнили храмы всяческими предметами тщеславия. Неужели вы верите, что Дева Мария носила такие платья, какие вы пишете? Вам говорю я: она была одета как бедная девушка, просто и скромно, так, что лик ее был едва виден. Вы же обряжаете Богородицу в одеяния шлюхи!» Фра Джироламо порицал и то, что на прихожан с алтарей взирают не пророки и святые, а покровители и соседи живописцев, которых те на постеснялись поместить на картинах, предназначенных для назидания и поклонения. Похоже было, что будь на то воля монаха, он допустил бы лишь ту живопись, которая «подражает природе». Звери, деревья, цветы, когда они «выглядят как настоящие», — вот что доставляет истинную радость и удовольствие. Вся остальная живопись — зло, поскольку она или вводит в соблазн, или отвлекает внимание верующих во время молитвы.

Сандро ловил себя на мысли, что в словах фра Джироламо содержится истина: примерно так же в последнее время думал и он сам. Оглядываясь на прожитую жизнь, он теперь видел, как мало способствовал укреплению веры и сколь многое сделал, чтобы разрушать ее. И сейчас он был готов не сетовать на свои злоключения, а терпеливо переносить их как наказание за прошлые грехи. Наверное, не один он поддался влиянию монаха: во время проповедей Савонаролы все чаще слышались стенания и плач раскаявшихся грешников. Приверженцев Савонаролы, «плакс», становилось все больше. Одетые в белые рубахи, с обмотанными вокруг головы концами капюшонов, они прямо-таки наводнили город, донося в самые отдаленные его улочки и предместья слова своего пророка, сокрушая языческих идолов и забрасывая грязью и нечистотами кавалеров и дам, рискнувших появиться на улице в модных одеждах.

Удивительно, что среди «плакс» было много молодежи, еще недавно поступавшей так же, как ныне преследуемые ими. Складывалось впечатление, что речь идет не о раскаянии, а просто о новом развлечении. Это молодые люди ввели в моду после проповедей фра Джироламо водить хороводы вокруг церквей, вовлекая в них монахов и случайных прохожих, распевая гимны, славящие Христа, и требуя свержения тирана Лоренцо, который-де препятствует превращению Флоренции в град Божий.

Из палаццо на виа Ларга доходили слухи о том, что Великолепный озабочен настроениями горожан и своим бессилием что-либо изменить. Избавиться от этого тщедушного монаха, сеятеля беспорядков, было невозможно, ибо он понимал, что теперь такой шаг наверняка вызовет бунт флорентийцев. Но он был не силах просто устраниться: это было не к лицу человеку, столько лет управлявшему городом. Семья, друзья, члены Синьории ничего не могли ему посоветовать: опасным было и оставлять Савонаролу в городе, и изгонять его. Советники разводили руками, расписываясь в своем бессилии. Единственный выход, который мог бы сулить успех, состоял в том, чтобы показать, что Лоренцо по-прежнему крепко держит бразды правления, и добиться того, чтобы Савонарола хотя бы для видимости признал это.

Нужно было искать компромисс — ограниченная способность Лоренцо вести дела принуждала к этому. Следовало организовать личную встречу между соперниками, которыми они, как это было ясно, стали к этому времени. Но Джироламо наотрез отказался от встречи с Лоренцо. Все попытки организовать ее кончались неудачей. Не дал результатов и совет, переданный Савонароле от имени Великолепного одним из его друзей, — не поносить в проповедях имя Лоренцо. Фра Джироламо выслушал его и ответил: «Передайте Лоренцо, что он должен покаяться в своих грехах, ибо Господь никого не щадит и не боится князей земных». Когда же посланец вспылил и пригрозил монаху изгнанием, тот презрительно усмехнулся: «Вашего изгнания я не страшусь… Хоть я и чужой здесь, а Лоренцо первый среди граждан, но я останусь, а он уйдет». После этой встречи Савонарола, сославшись на свое новое видение, напророчил в ближайшем будущем смерть трем тиранам — Лоренцо, папе Иннокентию VIII и Фердинанду Неаполитанскому. Предсказания взбудоражили город — о нем толковали больше, чем о неудавшейся попытке примирить того, кто еще правил, и того, кто уже фактически прибрал Флоренцию к своим рукам. А ведь в этом пророчестве не было ничего сверхъестественного: все трое названных давно уже были не в добром здравии.

Город менялся на глазах: если раньше он кичился своей роскошью, то теперь как будто стал стесняться богатства и даже просто обеспеченности. Пришла серость — в костюмах, в убранстве домов, во всем. Стали больше говорить о смерти, чем о жизни. Фра Джироламо призывал каждого гражданина обзавестись черепом и, почаще созерцая его, размышлять о бренности земного существования. В почет вошли прорицатели, астрологи и гадалки. Марсилио Фичино, вспомнив свое прежнее увлечение, занялся составлением гороскопов и наблюдениями за светилами. Но небо не сулило ничего хорошего. Некоторые живописцы закрыли свои мастерские: одни — чтобы не грешить, другие — просто потому, что не стало заказчиков. Кое-как перебивались лишь самые известные и искусные. Портреты не заказывали — могут заподозрить в гордыне. О языческих богах и подумать было страшно, не то что держать их изображения в доме. Да что там греческие и римские идолы! Не покупали даже Мадонн, ибо Савонарола разъяснил флорентийским грешникам: на Страшном суде никто за них заступаться не будет — ни Богоматерь, ни святые, все они предстанут перед Христом, который и воздаст им по делам их. В глазах монаха картины безусловно были предметами роскоши и тщеславия, и владельцы, несмотря на сожаления о прежних временах, покорно отдавали их «плаксам», ходившим по домам и собиравшим все, что, по их мнению, могло ввести в грех.