Виктор Фрадкин - Дело Кольцова Страница 82

— Вы понимаете, кто сейчас расстрелян или находится накануне этого:

Сокольникова очень любил Ленин, ибо это умнейший человек. Сокольников, правда, „большой скептик“ и кабинетный человек, буквально ненавидящий массовую работу. Для Сокольникова мог существовать только авторитет Ленина и вся борьба его — это борьба против влияния Сталина. Вот почему и сложились такие отношения между Сокольниковым и Сталиным.

А возьмите Троцкого. Нельзя себе представить обаяние и силу влияния его на людей, которые с ним сталкиваются. Троцкий, бесспорно, будет продолжать борьбу и его многие поддержат.

Из расстрелянных одна из самых замечательных фигур — это Мрачковский. Он сам рабочий, был организатором партизанского движения в Сибири; исключительной силы воли человек. Мне говорили, что незадолго до ареста он имел 11-тичасовую беседу со Сталиным.

Мне очень жаль расстрелянных потому, что это были настоящие люди. Каменев, например, после Белинского — самый блестящий знаток русского языка и литературы.

Я считаю, что это не борьба контрреволюционеров, а борьба со Сталиным на основе личных отношений.

Представляете ли вы себе, что делается в Европе и как теперь к нам будут относиться. Мне известно, что Гитлер после расстрела Каменева, Зиновьева и др. заявил: „Теперь я расстреляю Тельмана“.

Какое тревожное время! У меня ужасное настроение!

Эйзенштейн во время высказываний Бабеля не возражал ему.

Заместитель начальника секретно-политического отдела ГУГБ старший майор государственной безопасности В. Берман»

Можно не сомневаться, что подобные «сводки» о высказываниях Мейерхольда и Кольцова попадали на сталинский стол. Поэтому и Мейерхольд, и Бабель были обречены.

Но и этих известных людей, по мнению следствия, все равно недостаточно для процесса — не было ни одного крупного государственного деятеля, который мог бы стать главной фигурой на предстоящем процессе-спектакле. И такого человека нашли. Главным объектом задуманного «действа» должен был стать не кто иной, как… Максим Максимович Литвинов — бывший Народный комиссар иностранных дел.

1939 ГОД. ВНУТРЕННЯЯ ТЮРЬМА НКВД. СЛЕДСТВИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ…

ЛИЧНЫЕ ПОКАЗАНИЯ Кольцова М. Е.

От 31 мая 1939 г.

Заговорщицкая организация в Наркоминделе ставила себе задачей добиться сдвигов вправо в международной, внутренней и культурной жизни СССР, т. е. толкать СССР по пути буржуазного развития.

Для этой цели данная организация использовала свое влияние и положение на фронте международной политики, стремясь создать обстановку вокруг СССР, соответствующую целям и намерениям организации, чтобы соответственно используя эту обстановку, заставить правительство СССР предпринять те или иные шаги, желанные для организации.

В названную организацию входили: Литвинов М. М., Суриц Я. З., Потемкин В. П., Майский И. М., Штейн Б. Е., Уманский К. А. Из не работающих в Наркоминделе к ней примыкали: Кольцов М. Е., Штерн Г. М., Эренбург И. Г., Кин В., Луи Фишер. О данном составе организации мне известно от Литвинова, Потемкина, Уманского, Сурица. Когда точно она создалась — не знаю. Столкнулся и связался с ней в 1935 году — будучи до того связан лишь с Уманским и Гнединым.

Летом 1935 года в Париже полпред Потемкин В. П., в разговоре по поводу конгресса писателей завел речь о том, что де мол в Москве делаются всякого рода вещи и принимаются решения, за которые затем приходится испытывать смущение перед цивилизованной Европой — особенно, например, ему, как образованному человеку, дипломату и профессору. Что «тем, кому дорого достоинство России», надо препятствовать разного рода «левацким» поступкам со стороны правительства, хотя бы даже это грозило неприятностями. Он заявил далее, что мне, как литератору, следует помочь группе работников Наркоминдела, перебросившим мост через пропасть между СССР и Европой. Таковой группой он назвал вышепоименованных лиц. Он добавил также, что другой журналист, Кин, его близкий друг, уже оказал ему в этом отношении огромную помощь в Италии и он добился сейчас перевода его к себе в Париж. В дальнейшем он принялся резко критиковать правительство, за отдельные перегибы и строгости (конкретно не помню, о чем идет речь), заявляя, что вообще методы и характер управления еще у нас отсталые, некультурные и еще не соответствует демократической эпохе. Я целиком согласился с ним, хотя критика носила антисоветский характер.

Потемкин был связан с Андрэ Жидом и Мальро. Охаяв состав советской делегации писателей, как «пошехонцев», он по их (Жида и Мальро) предложению потребовал от Москвы приезда на конгресс писателей Бабеля и Пастернака, хотя они не входили в состав делегации. (Бабель оставался после конгресса несколько месяцев в Париже, поддерживая через свою эмигрантку-жену связь с еврейской эмигрантской буржуазией.) Далее Потемкин вместе с Эренбургом И. Г. организовал поездку в СССР Андрэ Жида и группы его антисоветских спутников, хотя их имена и репутация были достаточно сомнительны. В разговоре со мной он резко критиковал коммунистов Франции, говоря, что компартия слишком рано стремится играть роль в политической жизни, что не в силах делать этого, также нападал на левую интеллигенцию, отдавая предпочтение правым реакционным писателям — Валери, Фаррер, Моруа.

В отношении международной политики Потемкин считал, что СССР необходимо поддерживать тесную связь с Германией и Италией, ибо это «в интересах России». Он подчеркивал свои близко-дружественные отношения с Муссолини, которого хвалил, как великого государственного деятеля. Он указал, что Литвинов, Майский, Суриц — точно такого же мнения, но что эти связи встречают противодействие со стороны Москвы. Тем не менее, он поддерживает связи с итальянскими фашистскими кругами на свой страх и риск через Кина. Он выразил сожаление по поводу кратковременности моего пребывания, что мешает моей помощи работе наркоминдельцев. Впрочем, указал он, помогая Литвинову и находя с ним общий язык, я восполню этот пробел. Следующую беседу с ним я имел в 1937 году.

Весной 1936 года я имел в Москве примерно такой же разговор с Литвиновым, которому рассказал свою беседу с Потемкиным. Он целиком одобрил рассуждения Потемкина и присоединился к ним. На мой вопрос — какими методами и при помощи каких сил могут наркоминдельцы рассчитывать повлиять на внутреннюю жизнь страны, он в завуалированной форме указал, что на троцкистов и бухаринцев рассчитывать не приходится, ибо все это люди конченные и связь с ними гибельна, но что в стране имеются новые кадры недовольных и жаждущих контакта с Западной Европой молодых интеллигентов, и что мне, как журналисту, должно быть лучше их видно. Он указал также, что готовящаяся новая конституция в корне изменит обстановку политической борьбы, очень многое упростит и легализует, так что будет гораздо безопаснее добиваться поставленных целей, используя для давления на правительство парламентские формы. Наркомы и целые составы правительств будут, сказал он, ниспровергаться и предлагаться с парламентской трибуны. С этой трибуны надо будет добиваться настоящей свободы печати в буржуазном смысле слова, отмены монополии внешней торговли, восстановления концессий, отмены религиозных преследований — того, чего требуют иностранные державы для дружного сожительства с СССР и в чем он, Литвинов, с ними согласен. Осмотревшись в обстановке, какая создастся после введения конституции, надо будет выработать новые методы действия. Что же касается заграницы, то тут методы остаются те же: способствовать давлению буржуазных государств на СССР в сторону его поправления. Внешне нося форму расхваливания будущей конституции и демократизации советской общественной жизни, разговор Литвинова по существу имел антисоветский смысл.