Валерий Фрид - 58 1/2 : Записки лагерного придурка Страница 83

Я не вытерпел, подключился к «творческому процессу». Так было всю жизнь: в нашей спарке Дунский ведущий, Фрид ведомый.

Сейчас уже трудно припомнить, кто из нас сочинил какие строфы. (Мы с Юликом говорили «куплеты», чем очень раздражали всех знакомых поэтов.) Некоторые из куплетов-строф были совсем слабы в техническом отношении, другие — несправедливы.

Книги, которые мы обозревали, давно и прочно забыты. Ну кто сейчас стал бы читать «производственные романы» — «Далеко от Москвы», «Сталь и шлак»? А их печатали в серии «роман-газета» миллионными тиражами.

В Москве ли, далеко ли от МосквыСтрашусь индустриального сюжета.На этих книгах — замечали вы? —Как приговор стоит: роман — газета.Распишут в ярких красках сталь и шлак,Но разве это краски? Это ж лак!..

К слову сказать, прочитав «Далеко от Москвы», мы сразу вычислили: это же про лагерь! Организация работ, система поощрений — все наше. Вернулись в Москву и узнали, что Ажаев, действительно, не то сидел, не то служил при лагере на Дальнем Востоке.

К «идейно порочной» повести Эммануила Казакевича «Звезда» мы отнеслись с симпатией:

Вопросы чести, совести и долгаЛишь Казакевич ставил иногда.Боюсь, теперь закатится надолгоЕго едва взошедшая звезда:Он, позабыв, что дважды два — четыре,С сочувствием писал о дезертире.

Но чаще всего литературные новинки нам не нравились:

Зато звезда над Балтикой горит:Латышка Саксе написала книгу.Вполне удался местный колорит:Читаешь — и как будто едешь в Ригу.И от своих-то воротит с души,А тут еще полезли латыши.

«Ехать в Ригу»— старый эвфемизм означающий «блевать». Теперь-то его мало кто знает, а тогда помнили.

Еще один расистский выпад мы сделали, прочитав где-то интервью с «черным Шаляпиным»:

Америка не нравится цветному.Ну что же, к нам переезжать пора б!У нас бы вы запели по-иному,Поль Робсон, сходно купленный арап…

Несколько доброжелательных строчек мы посвятили детской литературе: при этом не удержались и еще раз лягнули лубянских борцов за русские приоритеты:

В поэзии ценю отдел я детский,Один из самых мирных уголков,Где уживались по-добрососедскиМаршак, Барто, Чуковский, Михалков —Его стихи как детство дороги мне(Я говорю, конечно, не о гимне).Не взяли бы и этих за бока!Я вижу: притаился Фраерман там,А уж над ним занесена рукаС голубеньким сентиментальным кантом:Признайтесь откровенно, Фраерман —Зачем вы динго вставили в роман?Исправим дело. Вот чернила, ручка,И чтоб на вас не вешали собак,Пишите: «Дикая собака Жучка,Она же Повесть о любви». Вот такМатериал и свеж, и верно подан —Собака — наша, автор — верноподдан.

Сколько куплетов получилось всего, я уже не помню. Боюсь, количество не перешло в качество.

Кончалось «Обозрение» октавой:

Но о себе. Закончив институтЯ снова начал курс десятилетки.Уроки мне на пользу не идут:Я знай пою, как канарейка в клетке.Веселые минуты есть и тут,Но до того минуты эти редки,Что с нетерпением ученикаЯ перемены жду… Пардон — звонка!

Аппетит приходит во время еды. За «Обозрением» последовало продолжение «Истории государства Российского от Гостомысла и до наших дней». У графа А. К. Толстого она начиналась: «Послушайте, ребята, что вам расскажет дед», а у нас — «Послушайте, ребята, что вам расскажет внук»… Внук рассказывал и про Рыцаря Революции:

С бородкой сатанинской,С наганом на бокуВельможный пан ДзержинскийС чекою начеку.

И про НЭП:

Разумного немалоСулил нам этот план.В кого она стреляла,Разбойница Каплан!..

И про борьбу с оппозицией тоже было сказано:

Они хотели пленум,Они хотели съезд,Но их — под зад коленом!А многих под арест.

А потом мы размахнулись на целый роман в стихах. Вообще-то нам хотелось сочинить сценарий про московского паренька, похожего на нас и по сходной причине попавшего в лагерь. Стали придумывать сюжет. Обязательно в фильме должна была петься песня, которая нравилась другу героя, лихому парню по имени Сашка Брусенцов. (Песня эта — «Эх, дороги…» нравилась и нам.) Сашка должен был бежать из лагеря, но… «выстрел грянул, ворон кружит — мой дружок в бурьяне неживой лежит»{65}.

По техническим причинам сценарий написан не был. Да и роман в стихах под тем же названием «Враг народа» остался неоконченным. А из того, что было написано, в памяти остались только отдельные строчки — рукопись не сохранилась.

Вот Славка — так мы его назвали в честь Батанина — попадает на Лубянку. Он еще не верит, что это всерьез, упирается, спорит со следователем:

А Славка избежал бы многих бедствийИ многих преждевременных морщин,Когда бы знал, что нет причин без следствий,Но следствие бывает без причин.

На стене тюремного сортира он читает граффити — подлинные, я их уже приводил в главе «Постояльцы»:

«Не верь им, Ивка!» «Сталин — гётверан».А ниже — «Doctor Victor from Iran».

Вот Славка — уже в лагере — вспоминает любимые книжки своего детства:

Теперь вы не найдете этих книгИ все о них забыли понемножку.Уже не вылетает белый бригНа вспененную волнами обложкуИ брызги не кропят со всех сторонТри слова: РОБЕРТ ЛЬЮИС СТИВЕНСОН…

Потом шли картинки из жизни советской Родины:

…Да, широка страна моя родная,Но от Москвы до северных морейВсё вышки, вышки, вышки лагерей.

Описывался и утренний бой кремлевских курантов:

… сигнал к разводуВеликому советскому народу.Нарядчик просыпается в КремлеИ, добродушно шевеля усами,Раскладывает карту на столе,Утыканную пестрыми флажками.То стройки коммунизма. Каждый флаг —Минлаг, Речлаг, Озёрлаг, Песчанлаг…

А один отрывок мы с Миттой использовали в «Затерянном в Сибири». В фильме это выглядело так (при монтаже сценка выпала):