Александр Кацура - Дуэль в истории России Страница 83

Затяжная дуэль началась. Высланный в холодную дикую Чердынь, а потом переведенный в теплый Воронеж, поэт продолжал писать невероятно наглые (с точки зрения властвующих холопов) стихи.

А стены проклятые тонки,И некуда больше бежать,А я как дурак на гребенкеОбязан кому-то играть.Наглей комсомольской ячейкиИ вузовской песни наглей,Присевших на школьной скамейкеУчить щебетать палачей.Пайковые книги читаю,Пеньковые речи ловлюИ грозное баюшки-баюКолхозному баю пою.Какой-нибудь изобразитель,Чесатель колхозного льна,Чернила и крови смеситель,Достоин такого рожна.Какой-нибудь честный предатель,Проваренный в чистках, как соль,Жены и детей содержатель,Такую ухлопает моль.

Это не вызов? Что самое обидное здесь, так это не слово «палач», это им лишь добродушный смех в усы. А вот что на школьных скамейках присели, это до смерти обидно, потому что колючая правда. У сегодняшних палачей, вчерашних холопов, за плечами в лучшем случае несколько лет церковно-приходской школы или год-два в провинциальном вузе, из которого их так или иначе турнули. Они невежды и тупицы. Оттого вдвойне, втройне хитры, мстительны и кровожадны.

А вот поэт обращается к любимой, к подруге:Твоим узким плечам под бичами краснеть,Под бичами краснеть, на морозе гореть.Твоим детским рукам утюги поднимать,Утюги поднимать да веревки вязать.Твоим нежным ногам по стеклу босиком,По стеклу босиком, да кровавым песком.Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть.Черной свечкой гореть да молиться не сметь.

Это ли не вызов? Когда все кругом под звуки маршей толкуют о пятилетке.

А высланный из столицы поэт говорит:

Клевещущих козлов не досмотрел я драки…Для козлов в Кремле это уже совсем нестерпимо.

А поэт:

Я должен жить, дыша и большевеяИ перед смертью хорошея…

Ах, смерти просит? Получит.

Читатель-педант здесь воскликнет: какое отношение эта поэтически-политическая история имеет к дуэли? Отвечу. Имеет, и самое прямое. Мандельштам-дуэлянт, то есть воин-одиночка и по природному темпераменту, и по принадлежности к поэтическому цеху, презирал большевистскую власть и не мог не объявить ей войны. Войну эту (читайте — дуэль) он вел доступным ему оружием — словом.

Разумеется, попытку назвать эту историю дуэльной можно расценивать как обращение к метафоре. К такой страшной и голой метафоре, которая в XX веке заменила реальность веков, прошествовавших ранее. Что ж, я с самого начала говорил, что меня интересует не столько сама дуэль (со всеми ее деталями, великими и ничтожными), сколько судьбы и характеры людей, умевших ответить на вызов времени и пытающихся решать ту главную метафизическую задачу, которую возложил на них Всевышний. А история дуэли — это лишь цепочка окошек, из коих одни широко распахнуты, другие сжаты до ничтожной щели.

И все же вернемся к обычным дуэльным эпизодам.

В классические времена российских поединков, в первой половине XIX века, в числе дуэлянтов прежде всего — поэты и революционеры из дворянской среды. Конечно, и другие тоже.

Но эти в особенности. Почему именно они?

Нет ли чего-то общего, внутренне связующего, между готовностью сражаться за свободу и готовностью выйти к смертельному барьеру против обидчика?

История русской дуэли едва ли насчитывает три столетия. Проникнув в Россию еще при царе Алексее Михайловиче, дуэльные обычаи постепенно, преодолевая сопротивление властителей, врастали в русскую жизнь, пока не исчезли почти внезапно в начале XX столетия.

Век спустя мы еще слышим отзвуки русских дуэлей, их дыхание опаляет нас. Ведь еще живы столетние старики, которые были пусть и в колыбелях своих, но живыми современниками поединка Волошина и Гумилева в 1909 году, тем более офицерских дуэлей в 1915 или 1916 году. О дуэлях послереволюционных, скажем, между белыми офицерами где-нибудь на Галлипольском полуострове, а потом во Франции, мы не говорим, ибо это хоть и русская дуэль, но не на земле России; это как бы ее, русской дуэли, посмертная история.

И вот мы вспоминаем дуэльные эпизоды столетней или двухсотлетней давности. Всматриваемся в лица дуэлянтов. Найдем ли что-нибудь поучительное в разнообразных дуэльных сценах, когда человек для защиты чести (порою ложно понимаемой чести) выходил на бой со шпагой или пистолетом в руке? Выходил — и убивал вчерашнего приятеля. Или погибал сам. Или наносил рану сопернику. Или его самого, раненного, на плаще уносили друзья и секунданты.

Русская дуэль XIX века редко обходилась без крови. Русские дуэли были более жестокими и бескомпромиссными, нежели европейские. Вот читаем типичное у Бестужева-Марлинского: «Теперь об условиях: барьер по-прежнему — на шести шагах? — На шести. Князь и слышать не хочет о большом расстоянии. Рана только на четном выстреле кончает дуэль, — вспышка и осечка не в число».

Сколько раз подобные суровые условия требовательно выдвигались враждующими сторонами, даже если дуэль выросла из пустяковой ссоры!

Из дневника князя П. И. Долгорукова за 1822 год:

«21 июля: За обедом у Инзова горячий спор Пушкина с отставным офицером Рутковским, рассказывающим небылицы о «граде весом в три фунта». После обеда решают драться на дуэли. В комнате Пушкина происходит резкое объяснение. Инзов приказывает посадить Пушкина под домашний арест».

Кабы не приказ умницы-генерала, не выпало ли бы малоизвестному Рутковскому досрочно сыграть роль Дантеса?

Впрочем, подобных эпизодов (в том числе и со стрельбой у барьера) в биографии Пушкина множество. Не странно ли: поэт был готов стреляться из-за любой малости. Власть кодекса чести, говорят нам исследователи той поры и в доказательство приводят пушкинское же:

И вот общественное мнение!

Пружина чести наш кумир!

Но ясно ведь, что трех фунтовый град конкретно ничьей чести не задевал. Значит, были еще какие-то основания, какие то глубинные причины, заставлявшие лучших и самых пылких людей тогдашнего русского общества столь горячо и безрассудно бросаться в дуэльные баталии, почти любое нелепое столкновение раздувать до уровня кровавой «разборки».

История российских дуэлей при близком и внимательном ее рассмотрении являет собою некое окошко, через которое можно разглядеть что-то глубинное и своеобразное в великой драме русской жизни. По благородству поведения на дуэлях русские дворяне порой могли бы соперничать с Дон Кихотом. Да и в самой их жажде ссор и поединков было немало донкихотского. А все дело, видимо, в том, что русское дворянство, сложившись как единое сословие с общим сословным понятием чести довольно поздно, в качестве поля борьбы за свободу и личное достоинство долгое время не могло сыскать ничего иного, кроме поля дуэльного. И оно кинулось туда с той же страстью, с какой герой Сервантеса кидался на ветряные мельницы.