Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только - Павел Федорович Николаев Страница 84

на его заступничество перед царём: «Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел, но оно в журналах объявило опалу и тем, которые, имея какие-нибудь сведения о заговоре, не объявили о том полиции. Но кто ж, кроме полиции и правительства, не знал о нём? О заговоре кричали по всем переулкам, и это одна из причин моей безвинности.

Всё-таки я от жандарма ещё не ушёл, легко, может, уличат меня в политических разговорах с каким-нибудь из обвинённых. А между ими друзей моих довольно. Моё будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мною правительства. Итак, остаётся тебе положиться на моё благоразумие. Ты можешь требовать от меня свидетельств об этом новом качестве. Вот они. В Кишинёве я был дружен с майором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым. Я был масон в Кишинёвской ложе, то есть в той, за которую уничтожены в России все ложи.

Я, наконец, был в связи с большею частью нынешних заговорщиков. Покойный император, сослав меня, мог только упрекнуть меня в безверии.

Письмо это неблагоразумно, конечно, но должно же доверять иногда и счастию. Кажется, можно сказать царю: Ваше Величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?»

В период следствия по делу декабристов Пушкина обуревали два чувства: переживание за друзей и тревога за собственное будущее. Преодолев гордыню, Александр Сергеевич не стал дожидаться, когда правительство вспомнит о нём, а обратился за милосердием к новому монарху:

«Всемилостивейший государь!

В 1824 году, имея несчастие заслужить гнев покойного императора легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства. Ныне с надеждой на великодушие Вашего Императорского Величества, с истинным раскаянием и с твёрдым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чём и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему Императорскому Величеству со всеподданнейшею моею просьбою».

На отдельном листе бумаги приписал: «Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь никаким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу, и никогда не знал о них.

10-го класса Александр Пушкин.

11 мая 1826 г.» (10, 209–210).

Обещание поэта не противоречить власть предержащим не означало ни его смирения, ни его согласия с тем порядком вещей, который он вроде бы согласился принять. Письмо царю — акт отчаяния. Пушкину нужно было только одно: свобода. Вот что он писал Вяземскому через две с половиной недели после обращения к Николаю I: «Я, конечно, презираю отечество моё с головы до ног. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь. Мы живём в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры, то моё глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-й песне „Онегина“ я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтёшь его и спросишь с милой улыбкой: где ж мой поэт? в нём дарование приметно — услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится — ай да умница» (10, 208).

Это строки мечущегося человека, не уверенного ни в дне сегодняшнем, ни в дне завтрашнем, алчущего справедливости и взыскующего правды. Первое полугодие нового царствования было для поэта очень тяжёлым: потеря Н. М. Карамзина, старшего друга и покровителя; неопределённость собственного положения; тревога за товарищей, восставших против самодержавия и крепостничества.

24 июля Пушкин узнал о казни пяти героев Сенатской площади. Вид виселицы с пятью казнёнными долго преследовал воображение поэта.

В этот же день Александр Сергеевич получил известие о смерти Амалии Ризнич, которой страстно увлекался в Одессе. Но на фоне первой вести недавние муки любви показались поэту чем-то далёким и нереальным для текущей жизни:

Под небом голубым страны своей родной

Она томилась, увядала…

Увяла наконец, и верно надо мной

Младая тень уже летала;

Но недоступная черта меж нами есть.

Напрасно чувство возбуждал я:

Из равнодушных уст я слышал смерти весть,

И равнодушно ей внимал я (2, 330).

Бледная тень красавицы Амалии пронеслась перед умственным взором поэта как бы в единстве с пятью другими тенями, трагическими и зловещими, которые ещё долго тревожили его воображение. 14 августа Пушкин писал Вяземскому: «Ещё-таки я всё надеюсь на коронацию: повешенные повешены, но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна».

…Ещё до кончины Александра I Пушкин рвался в Петербург. Не разрешили. И, как говорится, не было счастья, да несчастье помогло. Пушкинисты почти единогласно считают, что поэту повезло и Михайловское было его спасением. Соглашаясь с этим бесспорным фактом, укажем на то, что Александру Сергеевичу подфартило и с высылкой из Одессы. Вот что писал по этому поводу И. П. Липранди:

«Я смотрю со своей точки зрения на отъезд Пушкина как на событие, самое счастливое в его жизни: ибо, вслед за его выездом, поселился в Одессе князь С. Г. Волконский, женившийся на Раевской; приехали оба графа Булгари, Поджио и другие; из Петербурга из гвардейского генерального штаба штабс-капитан Корнилович — делегатом Северного общества; из армии являлись генерал-интендант Юшневский, полковники Пестель, Абрамов, Бурцев, и пр., и пр.

Всё это посещало князя Волконского, и Пушкин, с мрачно-ожесточённым духом, легко мог быть свидетелем бредней, обуревающих строителей государства, и невинно сделаться жертвой».

Мог бы! Но главное всё-таки в том, что руководители тайных обществ видели непредсказуемость поведения поэта и не доверяли ему. Пушкин начала 1820-х годов был совершенно другим человеком, чем в их середине, и в 1832 году, находясь в Оренбурге, сам говорил будущему автору «Толкового словаря живого великорусского языка» В. И. Далю:

— Вы не знали меня в молодости, каков я был; я не так жил, как жить бы должно: бурный небосклон позади меня.

Словом, судьба уберегла Александра Сергеевича от того, что случилось десятилетием позже.

«И вырвал грешный мой язык»

В ночь на 4 октября 1826 года в Михайловское прискакал нарочный от псковского губернатора с требованием немедленно быть Пушкину у него. Александр Сергеевич успел сжечь некоторые бумаги и был таков.

Конечно, в доме все перепугались. Утром в Тригорское прибежала Арина Родионовна, вся запыхавшаяся, седые волосы в беспорядочных космах, и плачущая навзрыд. От неё обитатели Тригорского