Аркадий Ваксберг - Валькирия революции Страница 84

Никаких известий из Москвы не было, хотя зарплату — невесть за какую работу — ей исправно платили. Сохранив резиденцию в Христиании, Коллонтай, прихватив Марию Ипатьевну, вернулась в Хольменколлен. Только перо было спасением от тоски, безысходности и отчаяния. Она работала, не разгибая спины, вернувшись к любимым темам, так накладывавшимся «теоретически» на ее личную «практику». Здесь за рекордно короткий срок — возможно, как раз потому, что хотелось забыться, — она написала самую знаменитую из своих книг «Любовь пчел трудовых», переведенную вскоре на много языков мира.

Работа над книгой уже подходила к концу, когда Боди примчался с радостной вестью: пришла шифровка от заместителя наркома иностранных дел Литвинова — Сурицу разрешалось «интегрировать» Коллонтай в персонал советского представительства на правах советника. Запоздалое разрешение, да притом выраженное в столь унизительной форме, побуждало гордо отказаться от милости, свалившейся вдруг на нее. Но Боди горячо убеждал этого не делать. Суриц, говорил он, вот-вот уедет, и тогда Коллонтай займет его место. Боди, как она убедилась, обладал богатой и точной информацией, но про предстоящий отъезд Сурица знала «вся Христиания». Оставив законную жену в Москве, он сошелся здесь со своей машинисткой, Лиза ждала ребенка — пребывать и далее в полпредстве они оба уже не могли. Почему однако, это означало, что преемником станет обязательно Коллонтай?

Провидение опекало ее, понуждая принимать спасительные решения. Она безропотно согласилась на данный ей пост, но к работе не приступила: нахлынули другие заботы, возродившие (уже в который раз) былые надежды.

Из дневника: «Письмо за письмом летело ко мне из Могилева [там располагался штаб дивизии, которой командовал Дыбенко] с одним рефреном: «хочу в Норвегию», «тоскую», «люблю». Я поверила и растаяла […]».

Легко понять, с какими проблемами пришлось ей столкнуться. Без согласия ЦК и двух наркомов — военных и иностранных дел (Сталина, Троцкого, Чичерина) Дыбенко за границу поехать не мог. Эта любовная история давно осточертела Кремлю, отъезд Коллонтай — тем более из-за разрыва с Дыбенко — навсегда, казалось, подвел под нею черту. Теперь предстояла ее реанимация. Но, даже и получив «добро» от Кремля, Дыбенко, прослывший за границей головорезом, повинным в гибели тысяч людей, вовсе не становился в Норвегии persona grata. Красному «палачу-генералу» никто не дал бы въездной визы.

Теперь Коллонтай пригодился даже ее скромный формальный статус, иначе в официальных учреждениях ее не могли бы принять. Перед незнакомыми чиновниками пришлось обнажать душу, объясняя то, что не всегда она могла объяснить даже себе самой. «Но это же мой муж!» — «Извините, мадам, в запросе на вашу визу указано: вдова. Вы что, вышли замуж заочно, уже после приезда в Норвегию?» О ее личной жизни трубили газеты всего мира, тайны тут не было никакой, но отчего бы не покуражиться над Валькирией Революции? Пришла спасительная идея — обратиться к влиятельному другу из соседней страны: он мог все, даже здесь. Если бы захотел…

Карл Брантинг был одним из основателей и лидеров шведской социал-демократической рабочей партии, многолетним председателем ее исполкома, депутатом парламента. Вот уже не один год он возглавлял правительство Швеции, а недавно стал вдобавок и министром иностранных дел. Наконец только-только отгремели пышные торжества по случаю присуждения ему Нобелевской премии мира. Его авторитет был безграничным — не только в столь пустяковой, но и в куда более серьезной просьбе ни один норвежский политик не смог бы ему отказать. Захочет ли, однако, он вмешаться в такой щекотливый вопрос? Их прежняя близкая дружба давала надежду.

Брантинг откликнулся незамедлительно, и вопрос с въездной визой был тут же решен. Оставалась еще выездная. Снова Сталин пришел на помощь, разрешив Дыбенко поехать «в отпуск для лечения легких в горах Норвегии». Такой была официальная формулировка, устранившая последние барьеры. Тянувшаяся пять лет и прогремевшая на весь мир история их любви получала нежданный post scriptum.

Приезд Павла сопровождала шумная газетная кампания. Каждый писал, что знал, что думал и что хотел все больше про «аморальность», «распущенность» и «наглый цинизм» советской дипломатши, приехавшей сюда «развращать благовоспитанных норвежцев». Отчеты об этой кампании исправно посылались в Москву — их читали (кто знает, с каким чувством) и Сталин, и Зиновьев, и Троцкий. Но эти стрелы летели мимо нее — другие уколы жалили больнее. Уже через несколько дней Коллонтай поняла: разбитое вдребезги склеить не удается.

Из дневника: «Ложь, помноженная на ложь! Каждый день, каждый час. […] Он пишет ЕЙ все время, неумело скрывая от меня […] Невероятная усталость и тупая до отчаяния тоска. Сознание […] непоправимого. Наконец-то я поняла: надо уступить, немедленно уступить Павлиной красавице место жены. […] Если ему нравится молодая содержанка, это в конце концов его дело. […] Говорят, что она из типа совбарышень. […] Ну и вкусы у нее! Заказала Павлу список заграничных подарков. Вполне типично для этого типа. Des maillots de soie, de la belle langerie etc[2][…] Павел о ней говорит как о дочери польского аристократа. А по-моему, просто плебейка […]».

Твердо приняв решение, Коллонтай умела его осуществлять. Доводить до логического конца. Разговор с Дыбенко был коротким и жестким. «Это конец, — сказала она. — Раз и навсегда». Он мог бы, видимо, вспомнить, что точно такие же слова она говорила ему уже не однажды. Что «конца» не получалось. Что расстаться друг с другом они никак не могли. Но, пожалуй, и сам понимал: пришел действительно конец.

Они кинулись друг другу в объятия. Именно так и бывало всегда. Никогда еще их ласки не были столь бурными. Столь истерически бурными, если точнее… «Пик страсти», «угар» — так сказано об этом в ее дневнике. Она не вышла ни к чаю, ни к ужину. И утром прибыла в миссию подчеркнуто деловой и спокойной. Обычно после таких катаклизмов их любовь обретала второе дыхание, жизнь возвращалась в привычную колею. На этот раз было иначе: Дыбенко моментально собрал свой багаж и тотчас уехал, хотя виза его была действительна еще целый месяц. С дороги послал телеграмму — ее содержание комментировать трудно, смысл очевиден, цель не ясна: «Мой большой крылатый голуб моя голандская девочка Павел любит тебя последней встречи твой твой Павел». Ей хотелось ответить, что надо бы, мол, обратиться к врачу, подлечить нервы и голову. Не ответила — никак, вообще…

Из дневника: «Вот и конец! […] Вот и конец! […] Вот и конец! […]»

Вот и конец…