Анатолий Виноградов - Стендаль Страница 84

В образе обаятельной герцогини Сансеверины Бейль воплотил Метильду Висконтини. Эти темнозолотые волосы и синие до аметистового блеска глаза, соблазнительная и мудрая улыбка и чарующие жесты, эта женщина благородного характера и сильного ума, обладающая бесконечной способностью самопожертвования, умеющая выходить из самых трудных положений в жизни ради любимого человека или любимого дела, — это, конечно, только Метильда Висконтини, та самая, которую Сальвоти тщетно пытался допрашивать о преступлениях Конфалоньери, Уго Фосколо, самого Бейля и других миланских карбонариев.

Бейль особенно любил сравнивать ее лицо с лицами североитальянских женщин на полотнах живописцев леонардовской школы. Вот почему в качестве любимого портрета Метильды Висконтини Стендаль всегда имел перед собой Иродиаду Бернардо Луини.

В то время когда Бейль был увлечен описанием битвы при Ватерлоо, когда перед ним лежали планы Москвы и кроки Бородинского боя, а кругом валялись портреты Кутузова, Барклая де Толли, его навестил князь Петр Андреевич Вяземский.

Бейль хотел использовать войну 1812 года для описания потрясающей картины битвы при Ватерлоо. Этой битвы наполеоновский спутник не видел. Но он был свидетелем Бородинского боя. И тут он не мог отделаться от России и от проклятых воспоминаний о русских морозах, от ужасов крепостного права, от зрелища забитого и угнетенного русского мужика и мелкого ремесленника Москвы, Смоленска, Вязьмы, Вильны. Автобиографизм проявился во всех произведениях Бейля. Заканчивая описание битвы при Ватерлоо, Бейль не может обойтись без русских впечатлений.

В марте 1839 года у министра иностранных дел Моле Вяземский вторично встретился с Бейлем и говорил с ним о происхождении Шарля-Луи Бонапарта. Остроумные высказывания о Талейране, Флао, Гортензии и Бонапарте вызвали восхищение Вяземского. В переписке с А. И. Тургеневым он уделял немало внимания автору «Красного и черного» и теперь с упоением выслушивал его разоблачения о происхождении претендентов на трон императора французов — человека, с которым Бейлю не пришлось столкнуться в жизни.

Коротенькие строчки из записной книжки Вяземского освещают нам картину необычайной прозорливости Бейля в исторических прогнозах.

Так ли уж благополучно во Франции со стороны бонапартистских претендентов, говорит он Вяземскому. Луи Бонапарт легко переломит ребра Луи-Филиппу не потому, что он хорош, а потому, что Луи-Филипп, по словам Бейля, «величайший шулер, король шулеров», и потому, что Франция дошла до последней точки революционного кипения.

Эти отзывы свидетельствуют, что Бейль распознал в Луи-Наполеоне авантюриста, заслуживающего только презрения, пародию на Наполеона.

ГЛАВА XX

После того как министр иностранных дел Моле в марте 1839 года подал в отставку, Бейль бегал по Парижу в поисках хотя бы какого-нибудь чиновничьего места. Но увы! Для великого реалистического писателя Франции в столице короля банкиров не нашлось места ни бухгалтера, ни консьержа. Во избежание худшего Бейлю пришлось 24 июня 1839 года отправиться на половинный оклад к себе в Чивита-Веккию — пыльную, с грязными мясными лавками и черепичными крышами.

Со зловещими симптомами тяжелого и непонятного заболевания он просыпается ночью и по утрам в сильной испарине. Он думает об уходе в отставку, но о таком уходе, из которого больше не возвращаются ни к какой должности. «В конце концов я спрашиваю, — пишет он Ромену Коломбу, — стоит ли мне, именно мне, продолжать тянуть лямку, именуемую существованием?» Этот вопрос уже давно приходил ему в голову. Осечка, данная пистолетом когда-то, возвратила к жизни могучий и сильный интеллект. А теперь снова он тяготится существованием.

Наступают долгие вечера, ветер и дождь бьют в окна. На улицу выходить нельзя, потому что порывистый ветер с моря сбивает с ног. Остается только одно: при свете сорока восьми спермацетовых свечей надеть старое гренобльское платье, очинить дюжину гусиных перьев, наполнить чернильницу железными чернилами и, склеив два экземпляра в один, на огромных, как полотнища, листах бумаги перечитывать «Пармскую обитель», — делать пометки на полях, ибо обнаружились такие недочеты и промахи, которые немедленно захотелось восполнить.

20 мая 1840 года Бейль посылает Ромену Колом-бу текст «Пармской обители», выправленный для второго издания. Он пишет:

«Я писал быстро, в течение шестидесяти дней, устремив все свое внимание на события, о которых я говорю. Я вношу поправки, во-первых, чтобы до предела внести в текст ясность, во-вторых, чтобы помочь читателю вообразить себе происходящие события, и, в-третьих, чтобы попытаться ввести в жизнь все мои персонажи. Это требование жанровой литературы».

Бейль, закусив губы, со сжатыми кулаками расхаживая по комнате, напряженно работает над созданием новых новелл и хроник. Денег мало. Журнал «Revue des Deux Mondes» дал полторы тысячи франков, которые надо отработать.

15 октября 1840 года Бейль прочел в «Парижском обозрении «Этюд о г-не Бейле (Фредерике Стендале)», принадлежащий Бальзаку[107]. Бурно и стремительно он обрушился на Стендаля таким потоком похвал, который мог ошеломить гораздо больше, нежели ругань неразборчивого критика.

«Бейль, более известный под своим псевдонимом Фредерик Стендаль, по моему мнению, является одним из тончайших мастеров литературы идей…

Бейль написал книгу, в которой высокое качество мысли с переходом к каждой новой главе сияет все Солее и более ослепительным светом. В том возрасте, когда люди довольно редко находят действительно грандиозные сюжеты, когда написаны уже два десятка томов, исключительных по умственной напряженности, Бейль создал все же произведение, которое может быть оценено лишь людьми действительно огромной культуры. В конце концов его книга, по существу, есть книга о Современном властителе. Она достойна того, чтобы быть написанной каким-нибудь Макиавелли, если бы он также был изгнан из Италии и жил в XIX веке…

Возьмем таких героев романа, как герцогиня Сан-северина, как Моска, Фабрицио, государь со своим сыном, Клелия. Взгляните, как проявляются их страсти и свойства характера; ведь это же сама Италия, именно такая, как она есть, с ее тонкостью, скрытностью, необходимостью притворства, хладнокровием, упорством и неизбежностью высокой политики повсюду. «Пармская обитель» в то же время по замыслу самая девственная книга, более целомудренная даже, нежели самый пуританский роман Вальтера Скотта…

Никакая другая книга не может дать каждой странице этих живых криков страстей, этих глубоких и тонких суждений дипломатов. В этой книге вы совсем не найдете того литературного балласта, сцепляющего эпизоды, страницы, главы, который является неизбежным, мертвым, как те прослойки любого большого романа, которым мы, французы, даем название tartine. Нет, нет! В нем все действующие лица живут, размышляют, чувствуют, драма стремительно развертывается, и события все время движутся вперед. Но надо быть очень смелым, чтобы дать представление о романе, восхитительно построенном «а основе событий, до такой степени стиснутых и сжатых…