Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова Страница 86

У Суворина Антон провел четыре дня: в Феодосии похолодало, а в роскошной суворинской вилле не было печей. Оттуда они вдвоем выехали в Европу, по пути остановившись в Ялте. Там продавались гипсовые бюстики писателя Антона Чехова, а в кафе, где живой оригинал ужинал с Сувориным, оказалась и Елена Шаврова, проводившая в Крыму медовый месяц. Подойти к ним она не решилась.

Оказавшись в Швейцарии среди чужих ей людей, Лика Мизинова все мечтала, что кто-то близкий приедет и спасет ее. Чувствовали себя покинутыми и обитатели Мелихова. Евгения Яковлевна не чаяла увидеть новорожденного внука, а Павел Егорович горевал об умирающем брате. Вся тяжесть хозяйственных забот легла на плечи Маши, которая, не выдержав, пожаловалась Мише: «Вот уже третья неделя, как у нас перекладывают печи, перестилают полы. <…> Печники мешают плотникам, плотники — малярам, а папаша всем. <…> Роман просится на две недели домой, а он моя единственная помощь. <…> Хина и Бром воют — им негде спать. <…> Измучилась я, Миша, страшно, уж очень много дел на одну! <…> Боюсь, еще и Антон доволен не будет. Никогда мне еще так не хотелось уехать и бросить все, чтобы не возвращаться больше!»[303]

Дядя Митрофан доживал последние дни, питаясь лишь водой, которой с ложечки поил его сын Георгий. Безутешная тетя Людмила — на нее уже не действовали успокаивающие лекарства — день и ночь лила слезы. Девятого августа в Мелихово и Ялту была доставлена телеграмма: «Волею Божию дорогой наш родитель скончался восьмого вечера. Чеховы». Павел Егорович погрузился в скорбь и написал всем своим сыновьям: «Не стало моего любезнейшего брата <…> Отошел в вечность <…> Как он ласков был ко всем. <…> Нет у меня теперь друга»[304]. (Никто, однако, не написал в Богучар ни Александре Егоровне, сестре Митрофана и Павла, ни ее детям.) На похороны в Таганрог Павел Егорович не поехал под предлогом ремонта в мелиховском доме. Погребальную службу, надолго запомнившуюся местным жителям, провел отец Федор Покровский. Павел Егорович получил переписанный от руки текст сорокаминутной надгробной речи, сказанной одним из членов церковного Братства. Начиналась она так: «Пока заступ могильщика еще не коснулся гробовой доски для сокрытия в недра земли заветного для многих, у гроба спешу к лежащему в нем с последним прощальным словом. Оставил ты нас, дорогой Митрофан Георгиевич, и оставил навеки!..»[305]

Глава 44 (сентябрь — ноябрь 1894) Рождение Христины

Вторая совместная с Сувориным поездка Антона в Европу содержалась в тайне. Домашним он дал понять, что после краткого отдыха в Феодосии вернется домой, однако в конспирации он оказался столь же наивен, как и Потапенко. Стоило им с Сувориным появиться 13 сентября в Одессе, как все газеты протрубили не только об их приезде, но и о предстоящем отъезде в Вену. Одесским актерам оставалось лишь посетовать, что «Иванова» они будут ставить без автора. Местные власти отказались выдать Антону заграничный паспорт, и Суворину пришлось как следует нажать на одесского градоначальника, генерала Зеленого: тот ночью отпирал канцелярию, чтобы выручать чеховские документы. Из Одессы Антон послал соболезнования таганрогским родным; Машу он предупредил, что дома появится не раньше октября, и велел укрыть от осенних заморозков гладиолусы и тюльпаны, а на станцию, по его возвращении, выслать теплую шапку.

До Вены путешественники добрались 18/30 сентября. Тем временем в Швейцарии Лика Мизинова, у которой пошел восьмой месяц беременности, переехала из пансиона в Люцерне, где на нее глазели английские туристы, в частный дом в Вейто, на берегу Женевского озера. Расставив по комнате фотографии Антона, Лика пыталась изображать замужнюю женщину в интересном положении, приехавшую на курорт укрепить здоровье. Бабушке она писала, что ведет «самую мирную и правильную жизнь» и радуется отсутствию знакомых, а сама изнывала от тоски и отчаяния и каждый день ходила на почту. Антон же, купив себе в Вене новую чернильницу, обмакнул в нее перо и написал Лике в Париж: «Вы упорно не отвечаете на мои письма, милая Лика, но я все-таки надоедаю Вам и навязываюсь со своими письмами. <…> Потапенко говорил мне как-то, что Вы и Варя Эберле будете в Швейцарии. Если это так, то напишите мне, в каком именно месте Швейцарии я мог бы отыскать Вас. <…> Умоляю Вас, не пишите никому в Россию, что я за границей. Я уехал тайно, как вор, и Маша думает, что я в Феодосии. Если узнают, что я за границей, то будут огорчены, ибо мои частые поездки давно уже надоели. Я не совсем здоров. У меня почти непрерывный кашель. Очевидно, и здоровье я прозевал так же, как Вас».

Лика и представления не имела о том, где находится Антон. Спустя два дня она обратилась к нему с мольбой, направив письмо по мелиховскому адресу: «Я очень, очень несчастна! Не смейтесь! От прежней Лики не осталось следа, и, как я думаю, все-таки не могу не сказать, что виной всему Вы! Впрочем, такова, видно, судьба! Одно могу сказать, что я переживала минуты, которые никогда не думала переживать! Я одна! Около меня нет ни одной души, которой я могла бы поведать все то, что переживаю. Дай Бог никому не испытать что-либо подобное! Все это темно, но я думаю, что Вам все ясно. Недаром Вы психолог! Почему я пишу все это Вам, я не знаю! Знаю только, что, кроме Вас, никому не напишу! А поэтому даже Маше не показывайте это письмо и ничего не говорите! Я в том отчаянии, когда почвы нет, и чувствую себя где-то, не знаю где, но там, где очень скверно! Не знаю, посочувствуете ли Вы мне! Так как Вы человек уравновешенный, спокойный и рассудительный! У Вас вся жизнь для других и как будто бы личной жизни Вы и не хотите! Напишите мне, голубчик, поскорее! <…> Ваши обещания приехать — все вздор! Вы никогда не сдвинетесь с места!»

В это время Антон с Сувориным были уже в Аббации, на модном Адриатическом курорте. Там непрерывно шли дожди, вокруг было множество русских, но Антон общался лишь со своей бывшей пациенткой, кормилицей из богатой семьи. Аббация вызвала в памяти Антона роман Мопассана «Монт Ориоль»; после этого путешествия в чеховских рассказах вновь зазвучат мопассановские мотивы. Двадцать второго сентября Чехов с Сувориным выехали в Венецию. Ответное письмо Лики осталось лежать на почте в Аббации: «Напишите поскорее, когда думаете приехать сюда, если не раздумаете! Предупреждаю, не удивляйтесь ничему. Если не боитесь разочароваться в прежней Лике, то приезжайте! От нее не осталось и помину! Да, какие-нибудь шесть месяцев перевернули всю жизнь, не оставили, как говорится, камня на камне! Впрочем, я не думаю, чтобы Вы бросили в меня камнем! Мне кажется, что Вы всегда были равнодушны к людям и к их недостаткам и слабостям! Если даже Вы не приедете (что очень возможно при Вашей лени), то все, что я пишу, пусть останется между нами, дядя! Никому, даже Маше, Вы не скажете ничего! <…> Вы что, один? Или с Сувориным? Ему, более чем кому другому, не говорите о моем существовании! <…> Потапенко писал, что между 25–30 сентября тоже приедет, может быть, в Монтрё».

Это письмо Антон получил в Ницце спустя две недели. Маше он написал: «Потапенко жид и свинья». Лика продолжала взывать к нему: «Голубчик, я одна, очень несчастна. Лика. Приезжайте один и никому обо мне не говорите».

Получив три последних письма Лики, Антон уже не сомневался в том, что она ждет ребенка. Ему нужен был предлог, чтобы отказаться от визита к ней. Им стал Суворин. Второго октября, в тот самый день, когда Антон осудил Потапенко в письме к Маше, он послал Лике холодную записку: «К сожалению, я не могу ехать в Швейцарию, так как я с Сувориным, которому необходимо в Париж. В Ницце я пробуду 5–7 дней, отсюда в Париж — тут 3–4 дня, а затем в Мелихово. В Париже буду жить в Grand Hotel'e. О моем равнодушии к людям Вы могли бы не писать. Не скучайте, будьте бодры и берегите свое здоровье. Низко Вам кланяюсь и крепко, крепко жму руку. Ваш А. Чехов. Если бы мне удалось получить Ваше письмо в Аббации, то в Ниццу я проехал бы через Швейцарию и повидался бы с Вами, теперь же неудобно тащить Суворина».

Потапенко тоже не сдержал обещания: из Петербурга он на два дня приехал не в Монтрё, а в Москву — ему было важнее восстановить отношения с Машей.

В этот раз Европа показалась Чехову менее интересной, чем в прошлую поездку в 1891 году. Он развлекал себя тем, что покупал шелковые галстуки и цветные стаканы. К тому же в Венеции на него напала крапивная лихорадка. В Милане он видел на сцене «Преступление и наказание» и сделал вывод: «насколько человечны на сцене здешние актеры и актрисы, настолько наши свиньи». (Отмщением Антону за эти мысли станет провал задуманной им пьесы.) Осмотрел Миланский собор и впервые побывал в крематории. В Генуе Антон с Сувориным по обыкновению прогулялись по кладбищу, а затем отправились на Лазурный Берег, который Мопассан прозвал «цветущим кладбищем европейской аристократии». Четыре дня они провели в Ницце, где Антон писал повесть «Три года» и «кашлял, кашлял и кашлял». Настроение у него было столь скверное, что он попросил Машу встретить его на вокзале без сопровождающих. Суворина тоже одолела хандра. Его приятельница Сазонова записала в дневнике: «Письмо от Суворина из Ниццы. Они с Чеховым друг другу надоели, оба скитаются и оба молчат». Суворин не простил Антону размолвки во время прогулки по Английскому бульвару: он спросил Антона, почему он больше не сотрудничает с «Новым временем». Тот, «сверкнув глазами», сухо попросил оставить этот разговор[306]