Станислав Зарницкий - Боттичелли Страница 87

Все лето предчувствия резкой перемены в жизни каждого флорентийца витали в воздухе. Сандро, естественно, не принадлежал к числу тех, кто был посвящен во все эти интриги, но прежнее его соприкосновение с большой политикой подсказывало, что происходит нечто серьезное. Разговоры о скором разорении Медичи побудили и его — пока не поздно — забрать все деньги, хранившиеся в их банках, и по примеру других приобрести землю и виллу у ворот города. «Вилла» — громко сказано, на самом деле он. стал владельцем небольшого домика и сада, где росли отживающие свой век маслины.

Впоследствии он не пожалел об этом приобретении. В городском доме становилось все труднее работать: поздней осенью 1493 года во Флоренцию возвратился его брат Симоне, которому уже перевалило за сорок. Он действительно был в Неаполе, когда ему стало известно о смерти Джованни, которого он недолюбливал. Теперь ничто не мешало ему возвратиться к родным пенатам, тем более что это сулило неудачливому коммерсанту средства на жизнь. Поселился он в родительском доме, и, откровенно говоря, Сандро на первых порах был рад этому, так как надеялся, что брат снимет с него часть забот. Однако скоро выяснилось, что Симоне не тяготеет к такого рода занятиям. В отличие от Сандро он не был склонен копаться в своих переживаниях и какие-либо сомнения его одолевали редко. Он любил толкаться среди народа, собирать новости, узнавать, кто чем живет и чем дышит. Он быстро разобрался, что происходит в городе, и безоговорочно стал на сторону фра Джироламо. А поскольку Симоне родился не в воскресенье и соли в его голове было достаточно, он без особого труда возглавил «плакс» их прихода, а дом Сандро превратил в место их сборищ.

Слушать проповеди Савонаролы — это одно. Они могут пробудить в душе ненависть или, напротив, желание перестроить жизнь, покаяться в совершенных или мнимых грехах. Другое дело — присутствовать на шабашах его ретивых приверженцев, которые могут привести к прямо противоположному. Если то, что они проповедуют, и есть благочестие, то лучше все-таки оставаться грешником! Пляски с пением переиначенной «Вакхической песни» Лоренцо, которая теперь начиналась так: «Да здравствует Христос, король, вождь и господин, да живет он в наших сердцах!» — походили на радения бесноватых. Их бесконечные угрозы по адресу «осквернителей веры», «пленников тщеславия», «идолопоклонников» побуждали не каяться, а бежать вон из Флоренции, пока еще не поздно — пусть даже в «вертеп пороков», как теперь именовали Рим. Спорить с ними было бесполезно, как вскоре убедился Сандро. Бросалось в глаза дремучее невежество во всем, что они тем не менее с яростью отрицали; они обо всем судили понаслышке. Призывая к царству Божию, не читали даже святого Августина, не говоря о других Отцах Церкви, а из бранимых ими язычников в лучшем случае могли назвать Вергилия, поскольку слышали о нем в начальной школе. По их мнению, достаточно было того, что обо всем этом знает почитаемый ими фра Джироламо, а их дело маленькое: сокрушить нынешнюю Церковь и искоренить всю скверну.

Разве можно было говорить с ними всерьез о «Граде Божьем» Августина, о высокой философии Платона, о стихах Полициано и о поисках флорентийскими живописцами идеалов красоты? Для них существовали только листки с проповедями Савонаролы, которые регулярно вывешивались на стенах домов и церквей. Две напасти терзали «город цветов» — банды Орсини и толпы «плакс», и порой трудно было понять, кто из них несноснее. Жить в городском доме становилось не только трудно, но и опасно: что может взбрести в головы друзьям Симоне, если они вздумают покопаться в его мастерской? Благо, что она пока их не интересовала, да и брат как-то сдерживал их.

Большую часть лета Сандро провел на своей вилле, наведываясь в город лишь для того, чтобы посмотреть, не разнесли ли ревнители веры его мастерскую, и забрать кое-какие книги, рукописи и принадлежности для рисования. В тени старой маслины он предавался размышлениям о том, что сейчас происходит во Флоренции, и о том, что ушло, как он теперь понимал, безвозвратно: второй Лоренцо вряд ли появится на его веку. Что сулило ему ближайшее будущее? Ему настойчиво советовали встать на сторону Савонаролы. А разве он сам не склонялся к этому, питая веру, что фра Джироламо несет спасение? Но после того, что он увидел и услышал в своем доме, у него возникли сомнения в том, что все образуется, если горожане последуют за приором Сан-Марко. Эх, если бы не этот его «ищущий разум», насколько бы все было проще! Зачем ему надо что-то выяснять для себя? Не утверждал ли Екклесиаст, что многие знания приносят многие печали?

Как все-таки тягостно жить, зная, что вот он — конец света и Страшный суд! То, что он близок, говорят многие предвестия. Рассказывали, что в Апулии ночью на небе взошло сразу три солнца и были жуткие молнии и гром, а в Ареццо несколько дней в воздухе пролетали на огромных конях вооруженные всадники и слышались звуки барабанов и труб. Правда, сам он ничего подобного не видел. Над ним бегут обыкновенные облака, торопясь покинуть Флоренцию, как и многие его друзья. И они не рождают у него, как это бывало раньше, никаких образов. Просто рваные клочья, обрывки иллюзий…

Но, может быть, он просто не может видеть то, что открыто другим? Вне всякого сомнения, душу надо спасать, следует покаяться и вести безупречную жизнь. Он понимает тех, кто требует от богачей поделиться с бедными, как поступали первые христиане, он согласен, что люди должны быть равны и жить в братстве и доброжелательстве — он ведь и сам порой завидовал тем, кому позволялось недоступное ему, и тянулся к ним и за ними. Но угодно ли Богу, чтобы ради этого все оделись в рубища и питались акридами? Он с теми, кто призывает очистить Церковь, вернуть ей первоначальную суть защитницы людей и примера благочестия, изгнать из нее любостяжателей, лжецов, двуличных священнослужителей. Таким, как папа Александр, в ней, безусловно, не место. Никакие мирские страсти не должны обуревать тех, кто призван заботиться о спасении душ. Всякий намек на роскошь должен быть изгнан из храмов — но не картины, нет! Ведь даже знающие богословы считают их символами, напоминающими о вере и поучающими тому, как должен поступать христианин.

Вдали от любопытных глаз он перечитывает книги, купленные, когда он тянулся за друзьями и старался постичь мудрецов, живших до Христа. Читает придирчиво, стремясь, как его учили, понять не только явное, но и скрытое. Любой текст, любая картина содержат аллегорию — ее можно увидеть лишь разумом, глаза здесь бессильны. Платон…

Сандро не видит, чтобы он, как утверждают, разрушал истинную веру. Аристотель… не он ли признан авторитетом самой Церковью? Лукиан… конечно, есть к чему придраться, но пусть об этом судят более искушенные умы. Боккаччо… разве его «Декамерон», известный каждому флорентийцу, или книги, живописующие подвиги древних мужей и дам, так уж страшны для истинной веры?