Юрий Олсуфьев - Из недавнего прошлого одной усадьбы Страница 9

Против двери, у северной стены комнаты, стоял длинный, неглубокий белый диван в духе Louis XVI, обитый зеленой шелково-пеньковой материей с полосами, на которых были вытканы розовым гирлянды, такой же материи были и занавеси на стеклянной двери.

Диван был из белой мебели, заказанной для петербургской гостиной на Фонтанке по образцу старинной мебели, бывшей в старом Олсуфьевском доме на Девичьем поле в Москве. Этот дом с белыми колоннами, с анфила дой высок их комнат, с мансардами и с двум я флигел ями по сторонам, с полукруглыми террасами и тоже <с> колоннами был построен в конце XVIII столетия моим прапрадедом вице-канцлером и обер-ка мергером князем Александром Михайловичем Голицыным, которому некогда принадлежали и Буйцы. Позади дома был огромный сад и оранжереи. Дом затем перешел, как и Буйцы, дочери князя Александра Михайловича – княгине Екатерине Александровне Долгоруковой, а по смерти ее (она умерла бездетной) в силу завещания прапрадеда, скрепленного, между прочим, тремя императорскими подписями: Екатерины, Павла и Александра, – старшему ее племяннику, сыну ее сестры Дарьи Александровны – Александру Дмитриевичу Олсуфьеву, после которого достался его сыну Василию Александровичу и был продан последним (Василий Александрович разорился) в начале 80-х годов под клиники. Это был один из типичнейших особняков староарбатской Москвы. П. Б. Мансуров рассказывал мне, что, кажется, ни в одном доме он не видывал столько портретов, как в доме на Девичьем. Над диваном висела большая гравюра конца XVIII или начала XIX столетия – король Прусский с сестрами. Перед диваном стоял белый круглый стол. В северо-западном углу была угольная кафельная печь, вверху которой было вставлено несколько кафелей 30-х годов с синенькими цветочками; они привезены были как-то нами из Белевского уезда, в одну из поездок наших по усадьбам и церквам в поисках материала для нашего издания «Памятники искусства Тульской губернии».

В задней стене комнаты была дверь в детскую нашего сына М<иши>; над этой дверью и рядом с нею были эскизы маслом Нерадовского – буецкие темы: долина Непрядвы после грозы, вид на дубраву Терны в летние сумерки, зимние виды усадьбы и буецкая баба Варвара в буецком наряде – коричнево-красной паневе, проложенной сбоку синим и обшитой золотой тесьмой, и в «занавеске». Над дверью в северной стене, которая вела в небольшую переднюю, расположенную рядом с описываемой проходной комнатой с севера и одинаковую с нею по размеру, а также над дверью из спальни висели небольшие гравюры XVIII столетия в черных деревянных рамках: одна – Мадонна в коричневых тонах, напоминавших сепию, другая, кажется, – курчавое дерево. В простенке между углом и дверью из спальни висело небольшое масло – голова какого-то старика, подаренное мне тетушкой Еленой Васильевной Энгельгардт[29]. Посередине комнаты была повешена медная люстра, вывезенная моими родителями из одной синагоги в Бессарабии; по стилю она скорее напоминала немецкий барокко XVII века и могла быть того времени. Таких люстр было несколько в Буецком доме.

Прежде, при моих родителях, когда наша спальня была разделена на две комнаты, которые служили одно время гостевыми, эта небольшая комнатка с выходом на балкон была маленькой гостиной для гостей; в ней тогда не было только что описанных вещей, а, помнится, стоял дубовый стол (домашнего изделия), покрытый тонким красным сукном с каким-то турецким узором, и мягкая мебель; по утрам тут подавался гостям кофе.

Особенно памятны мне в детстве приезды дорогого Николая Петровича Богоявленского и жены его Надежды Петровны, которые всегда останавливались в этих комнатах. В то время Николай Петрович был лейб-медиком и старшим врачом Евгеньевской общины. Мои родители очень любили Богоявленских, а моя мать особенно верила Николаю Петровичу как врачу. Тихий, ласковый и добрый Николай Петрович по приезде в Буйцы серьезным докторским тоном заявлял, а мои родители с ним соглашались, что меня следует освободить от всех занятий на целый день; каким счастливым был для меня весь этот день: бывало, ехали ловить неводом рыбу в Семеновский пруд, с чаем, а вечером – веселая иллюминация вокруг дома!

Юрий Александрович и Софья Владимировна Олсуфьевы в Красных Буйцах. 1902. Частное собрание, Москва

Соседняя с севера комната, как я уже говорил, была передняя. Из нее была стеклянная дверь на маленький балкон или, скорее, крыльцо флигеля на его северной стороне, по сторонам которой было два небольших оконца; низ этой двери был замуравлен, и стеклянный верх служил третьим, довольно широким окном; другая дверь, тоже стеклянная, в восточной стене вела в длинный светлый коридор, который шел вдоль северной стороны детской; стекла этой последней двери были квадратными; она тоже, как все двери дома, была выкрашена в белую краску; эта была третьей дверью в передней, т<ак> к<ак> о двери из соседней проходной комнаты я уже упоминал. Против стеклянной двери в коридор приходилась кафельная печь, одно зеркало которой, как говорилось, выходило в спальню; в верху печи было вставлено несколько старинных арабских изразцов, привезенных моей матерью из Алжира; печи придавался уютный вид глубокой нишей, в которой был вделан котел для горячей воды. Передняя была выкрашена в светло-зеленую краску; на полу был линолеум с едва заметным рисунком.

Юрий Александрович и Софья Владимировна Олсуфьевы в Красных Буйцах. 1902. Частное собрание, Москва

Из передней вдоль южной, а затем и западной стены вела ко мне в кабинет в мезонин, или светелку, как называл эту комнату мой отец, белая лестница; балюстрада из прямых квадратных белых столбиков, поставленных друг к другу ребрами, и толстый темно-красный ковер с блестящими медными прутьями придавали ей теплый и красивый вид. В передней у среднего окна стоял большой дубовый ларь, окованный железом, XVI–XVII века, купленный нами у старика-иконника Дубровина в Ярославле в одну из наших поездок на Север; по сторонам его стояло два испанских стула тисненой кожи XVII века[30]; напротив у лестницы стоял тоже старый русский ларь, а на нем – большой медный кувшин, привезенный моим отцом из Дагестана. Рядом стоял третий испанский стул – такой же, как два предыдущих.

Против лестницы, у восточной стены, в простенке между печью и юго-восточным углом был грушевого дерева комод с резьбою болонской работы XVII века[31], привезенный из Италии моими родителями; на нем лежало старое медное блюдо, кажется датское, и стояло два датских же толстых, медных, витых подсвечника, привезенных моим отцом из Копенгагена, где ему часто приходилось бывать с покойным государем Александром III. Над комодом стояла большая икона Знамения, написанная Д. С. Стеллецким для строившейся тогда Куликовской церкви и стоявшая здесь временно. Над дверью из соседней проходной комнаты висела старая французская гравюра в черной рамке: «Les enfants d’illustre maison» [ «Дети из благородного семейства»] – два мальчика в камзолах XVIII столетия, играющие с барсуком; старый сложный герб довершал впечатление доброго старого французского быта – «ancien régime». Над дверью-окном висела длинная гравюра классического сюжета, несколько ниже ее, в маленьких простенках между окном-дверью и небольшими оконцами, были две гравюры – баталии XVIII века с турками, наконец над дверью в коридор – гравюра тоже XVIII столетия: встреча Диогена с Александром Македонским; все эти гравюры были в черных деревянных рамках. Забыл упомянуть, что в узеньком промежутке между печью и северо-восточным углом стоял ящик для дров, выкрашенный в желтый цвет с широкими зелеными полосами.

Лестница, которая шла ко мне наверх, выходила на небольшую площадку, с которой белая дверь с узкой рамой вверху для освещения площадки вела в кабинет. Площадка и пролет лестницы были отделены от кабинета белой перегородкой. На стенах перегородки и в углу лестницы была расположена старая резьба по дереву, которую я как-то вывез из нашего уездного городка Епифани[32]; она валялась в мусоре на чердаке оградной башни собора. Это были сцены церковного содержания, надо думать, из иконостаса старого собора времен Анны Иоанновны. Судя по сохранившейся местами позолоте, резьба была вся позолочена по левкасу; это были типичные для XVIII столетия фигуры, исполненные движения, претендующего на естественность. По стенам вдоль лестницы висели следующие вещи: «Времена года» Сомова, закантованные золотым ободком; васнецовское коронационное меню, лежавшее у прибора моего отца на обеде в Грановитой палате[33]; небольшой этюд маслом П. И. Нерадовского буецкой девочки Наташи Кузнецовой; старая немецкая гравюра XVII века – замок; фотография с картины Сверчкова «Красное Село»: в коляске императрица Мария Александровна с великими князьями, к которой в сопровождении свиты подъехал государь; за коляской стоит мой дед Василий Дмитриевич, а впереди Матвей Иванович Толстой; самая картина находилась у дяди моего графа Алексея Васильевича в его московском доме на Поварской; выше висело изображение фрегата «Светлана», масло, написанное в Японии; на этом фрегате мой отец в шестидесятых годах проделал путешествие в Северную Америку; будучи тогда адъютантом наследника, он вызвался сопровождать в Америку великого князя Алексея Александровича; фрегатом командовал Посьет; отец, всегда любивший море, на всю жизнь сохранил самое горячее воспоминание об этом путешествии. Потом висела акварель брига «Петергоф» с катающимися на нем великими княжнами, дочерьми государя Николая Павловича, на ревельском рейде – вещь, подаренная моему отцу его троюродным братом Феденькой В.