Ариела Сеф - Рожденная в гетто Страница 9

В шесть лет я узнала правду, что Аня не моя родная сестричка, а дочка дяди Нени. Мне сказали никогда об этом никому не говорить. Я пообещала. И я действительно никогда никому об этом не сказала, даже когда меня провоцировали, потому что Анька была очень красивым ребенком: такая толстенькая, симпатичная, криволапенькая немножко; ну ребенок очаровательный. А я где-то к одиннадцати-двенадцати годам стала очень страшной: появилась моя синева. И кто-то что-то слышал, слухами земля полнится, что говорили:

– Ну, эта старшая, наверно, не их девчонка.

Я все стерпела. И никогда не позволила себе сказать, что нет-нет, я-то своя. Хотя об этом знала. Ну что ж, я молодец. Так Аня у нас прожила до девяти лет, пока не вернулись ее родители.

Мама ездила в Вильнюс с передачами очень часто. Стояла в очереди то в мужскую тюрьму, то в женскую. Однажды, в Вильнюсе, на улице у нее начались преждевременные роды. Родился брат Моня. В больнице маму спросили, кого известить. Она дала адрес нашего доброго дальнего родственника, врача психиатра, тогда холостяка. Он, естественно, прибежал, и ему с поздравлениями преподнесли ребенка. Он и пискнуть не успел, как его уже поздравляли. Пока папа узнал и смог приехать, прошло два или три дня. Меня оставили одну с каким-то знакомым, дедушкой Малкиным. Я его очень боялась. Он хотел мне понравиться и рассказывал истории, от которых я плакала навзрыд.

Наконец родители появились с маленьким братиком. Господи, какая неприятность! Ему стали уделять внимание, внимание, которое раньше предназначалось только мне. Я, конечно, была задета, но это еще полбеды.

Если Ане что-то не нравилось, она бросалась на пол и билась в истерике до посинения. Говорить начала очень поздно, в четыре года, и то какими-то непонятными словами. Видимо, рождение в тюрьме не прошло безболезненно, но соображала очень хорошо и того, чего хотела, добивалась истерикой.

Когда Анечка уже начала разговаривать, мама, оставив нас всех дома, повезла ее «на показ» родной маме в Рыбинск, на Беломоро-Балтийский канал, куда их отправили. Там тетя Лилли увидела свою красотку. Аньку нарядили во все присланное из-за границы и повезли в лагерь. Через год мама повезла ее еще раз, но только уже в Архангельскую область, куда Лилли перевели. Дядя сидел в Кемерово, но туда мама с маленьким ребенком ехать не отважилась. В течение всех этих лет (тете дали восемь, а дяде – десять) мои родители каждый божий месяц посылали им десятикиллограмовые посылки в разные точки Советского Союза.

Мама могла допустить неточность в соблюдении дат, а отец никогда. Если мама что-то не успевала собрать, у нас дома были скандалы. Отец бесился, возмущался:

– Они же там голодные, а мы не готовы с посылкой! Сидим здесь и обжираемся.

Я не помню большего негодования отца, чем из-за этих посылок. Он приходил в ярость. Родственники были не его, а мамины.

Говорят, есть две категории людей: берущие и дающие. Вот мой отец был явно дающим. Забота об устройстве еврейских детей, кажется, была на какое-то время целью его жизни. Затем дядя с тетей…

До войны отец закончил медицинский факультет в Париже и даже работал там какое-то время, поэтому врачом сразу же после войны он стал очень знаменитым. У него появилась большая частная практика: очень много работал в больнице. Быстро стал заведующим отделения. По вечерам отец иногда ходил со мной гулять, заодно встречался с друзьями. Мы жили на центральной улице Лайсвес Аллея. Потом она называлась проспектом Сталина. Там мы и фланировали.

Никак не забуду, когда я болела, и нельзя было выйти, он ставил меня на подоконник (у нас были довольно высокие подоконники), ставил меня, маленькую, и показывал через окно:

– Вот идет офицер из НКВД.

У нас был какой-то уже тогда дикий страх перед ними. Одно время меня стали даже запугивать то ведьмой-Невралькой, то капитаном из НКВД, который меня заберет.

Отец, так же как и дед, его отец, не ходил до войны в синагогу. Но сразу после войны это обрело совершенно другой смысл. У отца появилось необыкновенное чувство еврейства. Он слушал «Голос Америки» и «Би-би-си». Это не было запрещено. Когда появился Израиль, он стал слушать «Кол цион Ле Гола». Для этого вставал в шесть утра. Он слушал не на русском, а на иностранных языках, которые знал. Радио, стакан крепкого кофе, кормление кошки. Это были его самые радостные минуты с утра, и эта привычка у него осталась на всю жизнь, даже когда начали радио глушить.

В 1973 году родители уехали в Израиль.

Мне всегда хотелось иметь дедушку и бабушку. Они были почти у всех. Я считала, что несправедливо, что у меня их нет. Дед, со стороны матери, умер в тридцать шестом году, когда меня еще и в планах-то не было. Бабушка, ее мать, уехала в Палестину в сороковом.

Семья у мамы была очень богатой. Дед занимался торговлей. Человек он был высокообразованный, хорошо знал Библию. Всю жизнь изучал Талмуд, имел замечательную библиотеку. Отец его тоже был купцом богатым; дед всегда гордился, что они из семьи, в которой было девять поколений раввинов. Женился он на девушке из очень скромной семьи, но необыкновенно красивой. Бабушка оказалась не только красивой, но и умной, способной и предприимчивой. Она родила ему четырех детей: трех дочек и любимого сына.

Внешне старшие две дочки были малопривлекательны, но интеллектуальны. Первая – Лиза – окончила две консерватории, берлинскую и парижскую, вторая – Надя – медицинский факультет в Каунасе. Была актрисой в любительском театре, а потом в Берлине выступала даже с труппой второго МХАТа.

Дядя Неня, мамин брат, единственный сын, был тоже человеком одаренным. Стал юристом, блестящим адвокатом до войны, баловнем судьбы.

И последней была моя мама, она внешне была гораздо привлекательнее, чем сестры; уехала учиться в Лондон, не собиралась оттуда возвращаться, но пришлось – на похороны отца.

Дедушка, мамин отец, как я уже сказала, был человеком религиозным, интересовался Палестиной, ездил туда несколько раз и купил там дом; каждому из детей и бабушке по отдельной квартире. Словно чувствовал, что семья туда переедет. И действительно, Лиза, старшая дочь, выйдя замуж за инженера в конце тридцатых годов, когда началась война, бежала из Европы в Палестину. То же произошло с Надей. Замуж она, правда, вышла после войны, а всю войну была подругой известного французского генерала Рэмона Шмитлена.

Бабушка была женщиной очень способной, интересовалась искусством, музыкой. Дала детям прекрасное образование. В доме говорили по-русски, но дети знали иврит, латынь и немецкий. Дом был хлебосольным, открытым. Были кухарки. Несколько блюд на первое, несколько на второе. Бабушка вела светский образ жизни, ездила в Европу. Прижимистый дед для своей красавицы не жалел ничего. Из Европы бабушка привозила все, что можно было. Ездила по выставкам, покупала сервизы, картины, вазы, серебро. Все должно было быть самое лучшее. Дом был полной чашей. При последней возможности, когда в Литву уже вошли советские войска, бабушка в 1940 году уехала в Палестину. Все добро пришлось оставить, и оставила она это моей маме.