Григорий Зинченко - Побег из Бухенвальда Страница 9

— А как это может быть?

— Очень просто. Издадут закон, никого не увольнять с работы, кто где работал, там и работай. Никуда не уйдешь и на другую работу не перейдешь.

— Тогда не заводы закрепят за рабочими, а рабочих закрепят за заводами.

— Это правильно ты говоришь, закрепят. А это значит, ты не вольный, ты закрепленный, хотя у нас в России еще в прошлом столетии отменили крепостное право.

— А если действительно так будет, что тогда делать?

— Тогда, Гриша, запомни мои слова: «Жизнь — это борьба, никогда не отчаивайся. Только слабые духом падают в отчаяние»… Уже смена идет к концу, надо печи подготовить к сдаче.

Долго не мог уснуть. В голове вертятся слова: «Жизнь — борьба, никогда не отчаивайся». Если жизнь — борьба, нужно разобраться, с чем бороться? Во всяком безвыходном положении есть выход. Еще люди говорят: «Борись с судьбой». Но если это судьба, как с нею можно бороться?.. Хорошо дядя Тима говорил: «Никогда не отчаивайся». А если тебе очень тяжело, обстоятельства так сложились, что смерть на носу, что тогда делать? Тоже не отчаиваться? Говорят, если летчику понадобился парашют, а его у него не оказалось, то он больше ему никогда не понадобится. Это судьба.

Не заметил, как уснул, но во сне меня преследовали какие-то кошмары. Толпа людей: шумят, кричат. Снится, вроде деньги никому не дают. Подхожу и я к кассе.

— Денег тебе нет. Распишись.

— Почему нет?

— Начальство знает почему. Расписывайся и уходи.

В стороне рабочие из нашего цеха кричат: «Убить его, повесить».

Слышу голос Леши: «Стой, ребята! Остановитесь! Милиция бежит, стреляют».

Вижу в углу директора, на шее у него петля, а над головой перекладина. Но тут врывается милиция и его освобождает. Директор сразу приказывает: «Всех заковать в цепи!» Меня тоже схватили, обе ноги заковали и в кочегарку потащили. Приковали к стене, как собаку на цепи, лопату к рукам тоже приковали. Какие-то люди повыскакивали с палками, бьют по голове, кричат:

— Работай!

Проснулся… Сильно болит голова. Как хорошо, что это только сон. Долго опять не мог уснуть. К чему сон такой? И снова… Спать не спал, а деревня наша приснилась. Снится, народу полно на улице. Все бегут, кричат, свистят, по ведрам палками бьют. Так бывало, если у кого пожар. Я решил (во сне, конечно), что где-то пожар и кричу: «Пожар! Пожар!» Хотел маму и папу разбудить. Не найду, где они, стал сестричек и братиков искать. Тоже нету. Выглянул еще раз на улицу, там кричат: «Спасайся! Спасайся!»

Бегу на улицу, а там тоже крик: «Собак отвязывай, собак скорее!» Я подбегаю к мужику:

«А где пожар?»

«Да не пожар, ты смотри вокруг, зверье окружает нас».

Смотрю, на колесницах звери и в упряжках звери, со всех сторон деревню окружили. Схватили меня, к телеге привязали и поволокли. Головой об землю бьюсь и кричу.

От боли я проснулся. Усталый, пошел на работу.

Работы было много, разговоров мало. Рассказал я свой сон дяде Тиме. Первый сон и второй. Долго дядя Тима молчал, а потом проговорил:

— Сон вещий, но ты, Гриша, прими его как сон. А когда начало сбудется, исполнится и конец.

Начальство стало нас часто посещать. Комиссии приходят, пишут, обсуждают, решают. Собрали нас, кочегаров, вручили новый режим обжига керамических труб.

Теперь не за шесть суток, а за пять суток и восемь часов обжиг должен проходить. Контролеры приходят через час, проверяют температуру, записывают. Сначала трудно было, потом вложились в график. На охлаждение печи вместо трех суток дали двое. Теперь печь остывала до 250 градусов по Цельсию, вместо положенных 150. Начались и у нас эти самые «большевистские темпы». На доску почета фотографии передовиков повесили. Директор завода первый, затем парторг, предцехком, фотографии начальников цехов тоже повесили. План выполнили на сто тридцать процентов, начальству премии вручили.

Кочегарам тоже обещали, а потом чего-то задержали.

Проходит месяц, второй, получку начали давать. Стоим у кассы. Уже шесть часов вечера. Сначала шутки были, потом и злиться начали. Да что такое, что стряслось, почему так долго денег не дают? Кто-то шутку пустил: «Ребята, премию нам начисляют, задержка получилась!» Успокоились, ведь за премию можно и лишнее постоять.

Наконец окошко кассы открылось и прозвучал голос кассира:

— В очередь все становитесь, не торопитесь, деньги всем принес! Из-за вас же и задержались. Получилась небольшая заминка, некоторые из вас болели, получать нечего; у некоторых долги старые удержали, тоже им ничего нет. А главное то, что работать плохо стали, брак сплошной идет. Но Родина вас не забудет, начальство за вас побеспокоилось. Деньги всем начислили в долг.

Началось «ох» да «ах», да «почему?» От возмущения дыхание перехватило. Потом женщины кричать начали, некоторые плакать, а дальше и голосить. Мужчины — ругаться, закипела злоба в душе: «Как же так, за что же мы месяц пахали?» Подходит моя очередь. Смотрю, начислен четвертак. «Ого! — подумал про себя, — аванса тридцать получил, все удержания забрали и четвертак на руки дали. Как хорошо. Теперь и туфли куплю».

— Распишись! В долгах по уши, молодец! Но и тебя пожалели, в долг двадцать пять рублей дали.

Вот здесь-то я и обомлел. Как? Почему? Пахал месяц, не болел. План мы с дядей Тимой перевыполнили, в списки передовиков попали. Не может быть, ошибка. Отошел в сторону, задумался, шум и гам не умолкают. Нет, не пойду я больше на работу, пусть все ваши печи сгорят. Лицо и руки обжег. Работал честно один, а сколько плакал возле печи — не мог поднять колосники и дядя Тима проболел, вдвоем-то легче было. Не раз вместе с ними чуть в печь не свалился, они-то тяжеленные — килограммов по сорок, да еще и раскаленные, не всякому мужику под силу. Сажайте, жарьте, режьте, не пойду работать больше, не пойду! Работа эта — хуже смерти.

Иду домой. Обида в ярость переросла, аж руки задрожали. На ком злобу согнать, не знаю. Вдруг слышу как-бы чей-то голос: «Чего страдаешь так, зачем мучаешь себя? Работа — хуже смерти? Вот железная дорога рядом, ложись поперек и всем страданиям конец». От страха я от путей подальше отскочил. Кто дал такой совет? Остановился, осмотрелся, никого нет. Люди говорят, это смерть ходит сзади. О нет, так просто я свою жизнь не отдам, дядя Тима говорил: никогда не отчаиваться.

Услышал гудок паровоза — это поезд проехал. Стою, как вкопанный, уже не только руки, весь дрожу, а по спине холодный пот течет — ведь мог я на путях лежать раздавленным. Где и злоба делась, разум просветлел: «Что за глупые мысли в шестнадцать лет. Нет, так просто я не сдамся. Уж если умереть, то за идеи какие-нибудь, чтоб все героем тебя считали. Но ради славы тоже глупо умирать. Если умирать, то за обиженный народ, чтоб смертью своей народу пользу принести». Хоть я и не знал, какую пользу смерть героя может принести людям, но мы все тогда были напичканы всякими идеями о героической смерти. Самому за себя стыдно стало. Нет, так просто жизнь я не отдам. С такими мыслями поплелся я в общежитие.