Штормовой предел - Владимир Виленович Шигин Страница 9

* * *

В ночь на 6 февраля 1872 года в корпусе внезапно появился жандармский полковник Левашев. За его спиной хищно блестели примкнутые штыки конвойной команды. Левашев протянул дежурному офицеру лист бумаги.

— Это список бунтовщиков, свивших гнездо в вашем славном Морском училище. Соблаговолите мне их представить! — грозно рыкнул он на перепуганного лейтенанта. — Тащите их сюда по одному!

Заспанных «революционеров» выхватывали прямо с коек и пинками разгоняли по карцерам. Миклуха и Суханов завязали было драку с солдатами, но те, навалившись на них, быстро скрутили бунтовщикам руки.

— Не имеете права! Это незаконно! — кричал Коля Суханов.

— Молчи, морда каторжная, а то счас тебе зубы почищу! — двинул его прикладом в спину краснолицый фельдфебель.

Увидев Владимира, полковник обрадовался, как сыну родному.

— По стопам старшего братца своего идете, юноша, смотрите, наплачетесь!

Еще вчера шефу корпуса жандармов Шувалову поступил донос, в котором указывалось, что в Морском училище существует разветвленная организация заговорщиков, «вынашивающих планы ниспровержения правительства и существующего порядка для того, чтобы освободить народ от угнетения, устроить лучшие порядки в России…» Там же были и списки заговорщиков.

Управляющий Морским министерством вице-адмирал Краббе, получив известие о происшествии в Морском училище, немедленно вызвал к себе Епанчина. Тот доложил все без утайки, да и что ему еще оставалось. Выслушав Епанчина, Краббе был поражен, брови у него поползли вверх. Что он говорил Епанчину, история умалчивает, но, думается, начальник училища получил за своих воспитанников по полной программе.

Вице-адмирал Николай Карлович Краббе был человеком незлобливым и с чувством юмора. Как-то он прослышал, что за глаза его называют «немчурой», и страшно обиделся.

— Помилуйте! — воскликнул Краббе. — Ну какой же я немец? Отец мой был чистокровный финн, мать — молдаванка, сам же я родился в Тифлисе, в армянской его части, но крещён в православие… Стало быть, я — природный русак!

В личной жизни, как и в службе, Краббе отличался необычайной доступностью. Перед его рабочим кабинетом не было приёмных и аванзал. В квартире его не было ни адъютантов, ни дежурных чиновников; всякий мог прийти к министру запросто без доклада, а курьеры или вестовые отворяли двери в его кабинет даже без стука. Бывало, что посетителей министр принимал прямо в домашнем халате и туфлях на босу ногу. Вначале кого-то это шокировало, но потом все привыкли.

Но внешняя простота Краббе была обманчива, он был не только достойным руководителем Морского министерства, но еще и выдающимся царедворцем. Выслушав информацию Епанчина о заигравшихся в революцию гардемаринах Краббе сразу же сообразил, что чрезмерное раздутие этого дела ни к чему хорошему не приведет. Разумеется, можно снять с должности Епанчина и выгнать из училища гардемаринов-вольнодумцев, но это вызовет большой скандал. Император, безусловно, будет раздражен делами в министерстве, и от этого прогадает в первую очередь сам Краббе. А потому мудрый адмирал, прежде чем выплеснуть гнев наружу, решил провести расследование лично, что было, разумеется, для того времени исключением из правил. История русского флота такого еще не знала, чтобы делами провинившихся гардемаринов лично занимался сам морской министр.

Утром следующего дня арестованных начали по одному возить к управляющему делами Морского министерства. Распорядился об этом сам Краббе, когда узнал о внезапных ночных арестах. Адмирал пользовался особым расположением и доверием императора Александра II и мог позволить себе некоторые вольности по отношению к жандармскому корпусу.

— Ты не бойся, голубчик, — отечески пробасил он, обращаясь к Владимиру, когда того втолкнули в адмиральский кабинет. — Как твоя фамилия, кто отец, мать?

— Кадет Миклуха!

— Уж не уважаемого ли Николая Николаевича братец? — вскинул удивленно брови Краббе.

Много лет назад управляющий Морским министерством несколько лет занимался обследованием Арала и Амударьи и с тех пор всегда особо покровительствовал путешественникам и исследователям, проявляя живой интерес ко всему, что касалось географии и океанографии. Покровительствовал Краббе и Николаю Миклухо-Маклаю, а потому личность младшего брата знаменитого путешественника вызвала в нем живой интерес.

— Так точно, ваше превосходительство. Я — младший! — скромно ответствовал Миклуха.

Из своего угла зло смотрел на происходящее жандармский полковник Левашев, которому министр разрешил присутствовать на допросе, но запретил вступать в разговоры.

— Да, Николай Николаевич — это наша национальная гордость. — дружески кивнул он Миклухе. — Трудный, но славный путь у него!

Левашев раздраженно закашлял, давая понять, что пора приступать к допросу. Краббе недовольно покосился на жандарма.

— Ну-с, — сказал он, тарабаня пальцами по столу, — и о чем же вы там в своей курилке болтали?

Адмирал так умело повел разговор, что Владимиру, по существу, не приходилось ничего говорить. Пока он соображал, что ответить на очередной вопрос адмирала, Краббе уже сам отвечал за него и вел беседу дальше. Жандарм, не переставая, кашлял, но адмирал демонстративно делал вид, что не замечает его.

— А мечтал ли ты, как и старший твой брат, стать путешественником, чтобы в исканиях своих прославлять Родину и обогащать науки? — прозрачно намекал он.

— Конечно, ваше превосходительство, конечно, мечтал! — не понимая, к чему клонит адмирал, но вполне искренне отвечал кадет.

— Похвально, похвально, — закивал седобородый Краббе. — Ну а с товарищами своими обсуждал ли ты смелые прожекты будущих совместных дальних плаваний?

— Конечно, ваше превосходительство! — громко отчеканил Миклуха, начиная уже о чем-то смутно догадываться.

Жандарм Левашев в углу беспокойно ерзал на стуле.

— Все, — сказал Краббе удовлетворенно. — Иди, Владимир, и думай о нашем разговоре. Пусть он послужит тебе уроком на всю жизнь!

После допроса «революционеров» поместили, по приказу Краббе, в одно помещение. Возбужденные происшедшим, друзья обменивались впечатлениями, договаривались, как себя вести на последующих допросах.

— Всем надо молчать о наших разговорах, а донос отрицать как наговор, — горячился, размахивая руками, Николай Суханов. — А кто испугается и признается, тому «темная» и всеобщее презрение!

— Верно! — поддержали его Юнг с Серебренниковым. — Пусть хоть на дыбу вешают, слова не скажем!

Не принимал участия в общем разговоре только Миклуха. О чем-то сосредоточенно думая, он мерил шагами карцер.

— Да ты сядь, Казак, а то аж в глазах рябит от беготни твоей! — шикнул на него здоровенный и упитанный Слон-Добротворский.

— Придумал, я, кажется, придумал! — внезапно закричал Владимир Миклуха. — Отныне мы все китоловы!

— Ты что, того? — присвистнул от удивления Барон-Юнг. — Никак умом тронулся. Тут сухари сушить надо, а он на рыбалку собрался!

Несмотря на драматизм положения, все рассмеялись. Подождав, пока иссякнет остроумие товарищей, Владимир пересказал им свою беседу с Краббе.

— У меня есть план, — продолжал Владимир. — Все мы читали книжку исследователя Максимова об