Лидия Герман - Немка Страница 9

Однажды, после последнего урока, когда уже все толпились у выхода, а я еще закрывала свою сумку, остановился вдруг Пиннекер возле меня и тихо спросил, не хотела бы я поносить его испанку. Испуганно я смотрела на него, а он, даже не взглянув на меня, повернулся и скрылся в толпе, а из моего ранца торчала его испанка. Моя сестра Элла была как раз у нас дома, а она имела привычку проверять мою сумку, когда приходила. Так вот и оказалась в руках у неё эта злосчастная шапочка. На её вопросы, где я её взяла — я упорно молчала, но когда она спросила, не стибрила ли я её у кого-нибудь, я вскричала: «Нет!» — «А где же ты взяла её?» Молчу. «Может, кто-нибудь дал тебе её?» — «Да». — «А кто?» — «Пиннекер». — «Кто такой Пиннекер?» — «Из нашего класса». После того как я рассказала, каким образом она мне досталась, Элла позвала маму из кухни. Мама не знала самого Альберта, но встречалась с его родителями на родительских собраниях. Она сказала, что знала о них. Всё это время Элла поглаживала шапочку в руках, вместе с мамой они находили, что она очень красивая, что она из тонкой шерстяной ткани и искусно пошита. Элла надела мне её на голову, но я тут же сорвала её, а она сказала: «Я могу тебе точно такую же сшить, если хочешь». — «Нет! Не хочу». И положила испанку в ранец. После ухода Эллы, когда я осталась одна в доме, я всё-таки померила шапочку перед зеркалом. На моих уже довольно длинных светлых волосах она производила действительно выгодное впечатление. Тем не менее, я не хотела иметь такую шапочку.

Когда я на следующее утро пришла в класс, Альберт сидел уже на своём месте. Не произнося ни слова, я положила шапочку перед ним на парту. Кроме Альберта в классе была только Роза Ромме, с которой мы всегда вместе уходили из школы. Странным образом девочки перестали приставать к Альберту Пиннекеру.

Александр Роор был у нас в классе самым высоким мальчиком и казался старше нас всех. Я думаю, что он и был постарше нас, потому что держался как-то особняком…

Спрятав карточку в карман, я стала подниматься на второй этаж, чтобы побыть немного в нашем классе. Но поднявшись только на 3–4 ступени, я вдруг услышала мужские голоса. Звучала ну никак не немецкая речь. Я молнией спрыгнула и оказалась на улице. Сердце моё колотилось от страха, и я не оглянулась ни разу. Промелькнула мысль: «Может, это шпионы, которые нас хотят выселить». На деле же это были, безусловно, работники НКВД, которые организовывали наше переселение…

В этот день отвели наши мужчины скотину на приёмный пункт. Оставили нам одну свинью, которую вскоре зарезали. Мясо частично перерабатывалось в колбасу, частично засаливалось, тушилось и запекалось в печи. Во дворе нашего деда Франце Ханнеса было устройство для копчения, так что и коптилось кое-что. Сало почти всё перетапливалось вместе с жиром в смалец, подсаливалось. И оно хорошо сохранилось до самого места назначения.

Почти все оставшиеся дни пекли хлеб, из которого сушили сухари. Из фруктов варили варенье, овощи засаливались…

Потом вдруг было объявлено, что завтра выезжаем.

Нашему двору выделили три подводы: моим сёстрам с семьями, соответственно, по двуконной упряжке, нашей семье — одноконную. Под контролем русскоговорящих надзирателей загружались телеги. Только мой папа в нашем дворе понимал по-русски.

Вся наша одежда, постельное белье и мелкая посуда (фарфор и стекло) были упакованы в сундук, который папа смастерил из половины нашего канапе. (Так называли мы наш деревянный диван с высокой спинкой и с подлокотниками. Само сиденье — или ложе — представляло собой длинный объемистый ящик с открывающейся крышкой. Изготовлено было наше канапе мастерски из хорошего дерева в цвет остальной нашей мебели. Папа спилил спинки, а ящик распилил пополам.) Были уложены узлы с постельными принадлежностями и продуктами питания. Быстро наполнялась телега. Мне очень хотелось взять с собой гитару, но места для неё не нашлось. Последний раз мы вошли в наш домик, я села на один из двух венских стульев, которые стояли у маленького круглого, с витыми ножками, столика (украшение всего нашего жилья). В последний раз я оглядела наше жилище: платяной шкаф, стоящий впереди справа, посудный шкаф слева у двери, кровати, обеденный стол, за которым я так часто сидела с моими родителями. Большое зеркало на стене не будет больше отражать наши радостные или порой грустные лица; большие настенные часы с маятником, которые теперь не для нас будут тикать, остаются д-о-м-а…

Во дворе, между крыльцом и погребом, стояли большие дубовые кадушки, приготовленные для засолки капусты, огурцов, арбузов и яблок. Где-то кудахтали куры, а кошку мы нигде не нашли.

И вот открылись ворота, выехали Цвингеры, за ними Шнайдеры, и мы. Папа закрыл ворота, встал перед самим домом и печально смотрел на него, затем резко повернулся и сел впереди на телегу. Мы с мамой сидели на «сундуке».

Со двора нашего дедушки Йоханнеса Германа, которого уже десять лет почти не было в живых, выехали тоже три подводы (семья Hermann: Петер, его жена Евгения, сын Гелик и дочь Голда, и семья Роор: тетя Анна и её сын Александр. Семья Зальцманн: Берта, её муж Мартин, дочь Алма и её мать Маргарет — она была мачехой моего отца). И вот наш обоз в шесть подвод двинулся в путь. Впереди всех — Петер Герман, наша подвода была замыкающей.

Нам предстояло ехать 16 км. до станции Нахой.

Моя мать немного успокоилась, углубившись в свои мысли, смотрела на уже покинутые дома. На нашей улице Крупской (бывшей Breite Gasse), наверно, уже все выехали. Было тихо, и слышался только грохот колёс под нами. Вскоре начался подъем на нашу длинную гору, где лошадям пришлось приложить большие усилия, чтобы справиться с тяжелым грузом. Когда мы поднялись на гору, стала видна моя школа. Я встрепенулась, и мама обняла меня и уложила мою голову к себе на колени. Сама же она вертела головой, всматриваясь в дома. Все её сёстры: Анна-Мария (Ами), Мария, Паулина и Клара жили здесь на горе, и мы их никогда больше не видели.

Уже на окраине села застонала мама и, вскинув руки, громко вскрикнула «Herrgott im Himmel! Jesus und Maria! (Господь Бог на небе! Иисус и Мария!). Наш Мариенталь, наша родина! И мы должны это пережить!»

Отец мой повернулся и сказал слабым голосом: «Только не реветь». А с передних повозок доносились до нас раздирающие сердце вопли. Мы с мамой тоже не могли сдержать слёз. Наш надзиратель (сопровождающий) что-то сказал моему отцу. Он, наверное, понял, что ему сказали, сошел с телеги и быстрым шагом пошел к передним повозкам. Он сумел своим спокойным видом всех немножко утихомирить.

Мы покинули наш Мариенталь навсегда.