Бо Грёнбек - Ханс Кристиан Андерсен Страница 9

Наконец она сдалась. Сам Андерсен был полон оптимизма. Ведь сказки и комедии всегда кончаются хорошо, а господь его не оставит. Правда, внушало опасение, что он не знает ни души в огромном, далеком Копенгагене, и люди советовали ему запастись письмом к кому-нибудь. Но кто дал бы ему такое письмо? Гульдберг был в отъезде, а просто так обратиться с просьбой к принцу он не мог. Тогда ему пришло в голову, что год тому назад книгопечатник Иверсен{7}, издатель газеты «Иверенс фюкске фвис» («Фюнской газеты Иверсена»), один из самых уважаемых граждан Оденсе, во время гастролей королевских актеров открыл для них свои двери, и он отправился к нему просить рекомендательное письмо к танцовщице мадам Шалль, которая, как он слышал, имела большое влияние в театре. Книгопечатник не знал ни ее, ни странного мальчика и усиленно пытался отговорить его от рискованного путешествия. «Вам бы лучше стать ремесленником», — сказал он. «Нет, это было бы обидно!» — ответил Андерсен, и его самонадеянность произвела на пожилого господина такое впечатление, что он действительно написал пару слов незнакомой актрисе.

С этим письмом и своими сбережениями — всего 13 риксдалерами — в кармане и небольшим узелком одежды в руке он отправился в путь. Мать сговорилась с почтмейстером, чтобы тот взял его безбилетным пассажиром, и пополудни 4 сентября 1819 года она с плачем проводила его на дорогу за городскими воротами, где он должен был сесть в почтовую карету. Там ждала, чтобы попрощаться, старая бабушка. Со слезами на глазах она смотрела на него, не говоря ни слова. Видел он ее в последний раз. Он сел в карету, помахал двум одиноким женщинам, и карета покатилась прочь. Началось великое путешествие в неведомое.

Огромный Копенгаген

Перед отъездом сына мать утешалась тем, что дальше Нюборга он не уедет; увидев бурное море, он, конечно, побоится и вернется домой. Но она плохо знала своего сына. Она не думала, что именно неведомое и опасное привлекает его упрямый нрав — или, вернее сказать, не подозревала, какие могучие внутренние силы им движут. Он ничуть не испугался Большого Бельта. У него только немного теснило грудь, когда земля Фюна скрылась вдали. Но, приехав в Корсёр, он спрятался за каким-то сараем и, упав на колени и горько плача, стал просить бога о помощи, но потом с радостью устремил свои мысли вперед и продолжал путь в столицу. И вот погожим сентябрьским утром после полуторасуточного переезда он сошел с почтовой кареты на холме Фредериксберг — будучи безбилетным пассажиром, он не мог доехать до самого города.

Шестого сентября он впервые увидел Копенгаген. Он замер, очарованный видом земли обетованной: перед ним лежали сады и маленькие дома Фредериксберга и Вестербро, у горизонта возвышались башни столицы! Он расплакался, чувствуя, что теперь ему никто не поможет, кроме бога на небе. И, взяв под мышку свой узелок, он отправился к цели своих желаний, через дворцовый парк, аллею Фредериксберга и Вестербро, мимо колонны Свободы в Западные ворота. Он поселился на постоялом дворе «Гардергорен», расположенном на улице Вестергаде, 18, — этот дом сохранился до сих пор.

В тот же день он отправился на поиски Королевского театра{8}. Он совершенно не обратил внимания на следы бомбардировки 1807 года, хотя они, вероятно, сильно бросались в глаза в квартале, где он остановился (в 1819 году от церкви Богоматери оставались лишь черные, обгоревшие развалины). Он думал только о своей цели. Толпы на улицах большого города вполне соответствовали его ожиданиям. Но скоро он понял, что это, видимо, неспроста. Так оно и было. Он попал в самый разгар так называемого «избиения евреев», которое происходило в те дни. Но это его не заинтересовало, он неутомимо протискивался через столпотворение на Эстергаде и наконец попал на Конгенс Нюторв — Новую Королевскую площадь. Сердце его забилось, когда он увидел замечательное здание (это был старый театр Эйгтведа{9}, расположенный там, где сейчас открытая площадка перед акционерным обществом «Магазин дю Норд»; теперешнее помещение начало использоваться только в 1874 году), и он мысленно попросил бога помочь ему попасть туда и стать хорошим актером. Подошел барышник и предложил ему билет. По своей наивности Андерсен радостно поблагодарил, считая, что добрый человек предлагает ему подарок. Когда спекулянт понял, что мальчик не собирается платить, он пришел в ярость, обозвал его долговязым олухом, который хочет его одурачить, и Андерсен поспешил уйти.

На следующий день он попытался проникнуть в театральный мир. Надев свой коричневый сюртук, оставшийся после конфирмации, манишку, большую шляпу, то и дело сползавшую на глаза, и сапоги, которыми так гордился, он отправился на Бредгаде представиться танцовщице мадам Шалль и вручить ей рекомендательное письмо книгопечатника Иверсена. Она, конечно, немало удивилась, увидев перед собой долговязую странную фигуру. Он сказал, что ему ужасно хочется попасть в театр, а когда она спросила, какие роли, по его мнению, он мог бы исполнять, он тут же предложил ей послушать и выбрал сцену из «Сандрильоны»{10}, в которой она танцевала. В Оденсе он участвовал в этом водевиле, но никогда не читал его и даже не знал мелодии. Но это было неважно, он импровизировал и текст, и музыку. Сняв свои красивые сапоги и поставив их в угол — как он объяснил, чтобы легче танцевать, — долговязый провинциальный мальчик стал петь, декламировать и танцевать, используя огромную шляпу вместо тамбурина. Едва ли знаменитая актриса ожидала блистательного выступления, и конечно, она была очень сдержанна в своем суждении. Андерсен заплакал и снова начал говорить о своем внутреннем влечении к театру, обещая служить ей мальчиком на побегушках, довольствоваться самым малым, если только она ему поможет. Чтобы отвязаться от него, она обещала попросить балетмейстера Бурнонвилля{11} взять Андерсена в балет (но, принимая во внимание его фигуру, она, разумеется, говорила не всерьез), и он ушел в слезах. Она, конечно, подумала, что у него не все дома, в чем спустя много лет сама ему призналась.

Первая попытка оказалась неудачной, но оставалось еще несколько возможностей. Его отъезд в Копенгаген был вовсе не так плохо подготовлен, как он пишет в своих воспоминаниях. Ведь он знал, что книгопечатник Иверсен написал профессору Рабеку{12}, известному литератору, члену дирекции Королевского театра, с просьбой позаботиться о юном путешественнике, а полковник Хёг-Гульдберг сделал то же самое в письме к директору театра камергеру Холстейну{13}. Андерсен не замедлил посетить обоих, но Рабек только отослал его к Холстейну, а тот прямо сказал юному просителю, что он слишком худощав и на сцене только вызовет смех. Как всегда, Андерсен ответил первое, что пришло ему в голову: «Ах, если бы меня взяли в труппу с жалованьем в сто риксдалеров, я бы сразу потолстел!» Такая откровенность не понравилась благородному чиновнику, который дал ему понять, что в театр берут только молодых людей со специальным образованием. Ну ладно, может быть, тогда в балет? Нет, учеников принимают не раньше мая и поначалу без жалованья. С этим Андерсену и пришлось уйти.