Владимир Санников - Записки простодушного Страница 9

Ну, а в Воткинске этот переход мамы от сверхактивности к мертвому покою был так резок, что я иногда пугался. Наслышавшись рассказов о людях, умерших во сне, я боялся, что мама умерла, тихо-тихо подкрадывался к ней и с облегчением убеждался, что она дышит. Но вот мама уже вскакивает и опять стирает, шьет, варит, ухаживает за скотиной (и за нами) — до позднего вечера. Да и по ночам я, просыпаясь, часто слышал постукиванье маминой ножной швейной машины.

Работая, мама всё время негромко напевала. Репертуар не слишком богатый, и я до сих пор помню от начала до конца многие из этих песен. Приводить их, понятное дело, не буду. Скажу только, что были они в основном чувствительные. Две особенно мне запомнились.

Как на главном Варшавском вокзалеСтанционный звонок прозвенел.А на лавке, под серой шинелью,Пригорюнясь, сидел офицер.Перед ним, опустясь на колени,Стоит Нюра, бледна и грустна…

Она умоляет его остаться: «Не губи, неразумный, меня». Он: «А я доложен слушать начальство, и затем оставляю тебя». Естественно, она бросается под тронувшийся поезд.

И другая песня.

Ой, там, в остроге, ой, там, в остроге,Там, в остроге со-лучи-лася беда.Ой, там убили, ой, там убили.Там убили молодого казака.

Особенно, до слез, трогало меня то, что жена казака и его дети ничего еще не знают, и три сокола «сели-пали» на ее дворе:

Ой, крылышками, ой, крылышками.Крылышками двор широкий подмели.Ой, голосками, ой, голосками.Голосками кличут юную вдову:

Ой, встань, проснися, ой, встань, проснися,Встань, проснися, молодая вдовушка.Ой, не твово ли, ой, не твово ли.Не твово ли мужа мертвого везут?Ой, не твои ли, ой, не твои ли,Не твои ли дети стали си-ро-ты?

Эти и другие русские песни неспешны, с многими повторами. Возможно, по контрасту мне запомнилась одна тюремная песня, очень динамичная:

Звонит звонок после поверки,Ченцов решился убежать.Не стал он долго собираться,Быстрее печку стал ломать.Перекрестился, стал спускаться.Его заметил часовой…и т. д.

Основное место в мамином репертуаре занимали, как и на праздниках, частушки. Но частушки уже другие, нет в них той разухабистости, много и грустных:

Ох, какая же тоска,Тоска невыносимая:Отовсюд идут и едут —Нет моего милого.

Частушки шли тематическими циклами, одна тянула за собой другую.

Хорошо на Каме жить,Ходят пароходики.Незаметно пролетаютМолодые годики.

Хорошо на Каме жить,Хорошо и весело.Только маленька ошибочка —Покушать нечего.

Вот мама как-то незаметно попадает на «метеорологическую» тематику:

Ох, какая пурга-вьюга,Ох, какая тёмна ночь.Одна мать искала сына,А друга искала дочь.

Пурга-вьюга, пурга-вьюга,Пурга-вьюга и метель,Развевает пурга-вьюгаНа милёночке шинель.

Слово шинель, выводит маму на цикл частушек о лейтенантах, и мама поёт их одну за другой:

Полюбила лейтенантаИ ремень через плечо.Получает тыщу двестиИ целует горячо.

Нам сказали на базаре —Лейтенантов продают!Мы с подругой побежали,Их по ордеру дают!

Эх, топну ногойИ притопну другой!Неужели я не будуЛейтенантовой женой!

Впрочем, не во всех частушках лейтенант выступает этаким пределом мечтаний любой девушки. Вот, например, частушка, где тот же самый лейтенант подвергается (недостаточно, на мой взгляд, обоснованному) поношению:

Лейтенант, лейтенант,Лаковы сапожки.Не тебя ли, лейтенант,Обосрали кошки?

БРАТЬЯ И СЕСТРА

Как-то, вскоре после маминой свадьбы, цыганка нагадала ей: «Будет у тебя три сынка, как три соколка, и одна дочь — пьяница». Удивительно! Так всё и было: 3+1 (я старший, потом с интервалами в два года — братья Шура и Гера и, наконец, младшая — Алла, на восемь лет моложе меня). Только вот насчет склонности к спиртному цыганка немножко напутала: скорее уж меня с братцами можно обвинять в этом грехе, чем нашу сестру Аллу.

Близкое знакомство с «зеленым змием» состоялось у братьев довольно рано, после окончания Сарапульского лесомеханического техникума. Саша рассказывал мне, как работал на лесозаготовках в глухих пермских лесах. Очень тяжелая была работа, весь день по пояс в снегу. А вечером в бараках мужики из их бригады, задубевшие на морозах опытные «лесные волки», воспитывали иззябшую молодежь: «Бригадир! Ну что ты как красна девица? Выпей, согреешься! У нас без этого нельзя!» (точно так пушкинский гусар Зурин воспитывал Петрушу Гринева: «К службе надобно привыкать; а без пуншу что и служба!»). Ну а многоопытные «лесные волчицы» вносили свой вклад в воспитание юношества…

Но — что-то я далеко забрался в будущее… Вернусь в детство — мое и моих братьев.

Родители — одни, а характеры и судьбы — разные. Я — тихоня, типичный книжный червь, примерный ученик, а братья учились средне. Гера — бойкий, «разудалый добрый молодец». Общим у меня с ним было полное отсутствие крестьянской жилки, интереса к крестьянскому труду. А вот средний брат Шурка унаследовал от предков тягу к земле. В другое время он стал бы примерным мужиком-хлебопашцем. В деревне у деда Шурка нередко отказывался идти с нами на рыбалку или играть в городки, охотно отправлялся с дедом косить или снопы возить. Естественно, что у деда и бабки Шурка был любимым внуком. Раз он прожил в деревне у деда целый год. Зимой ходил в школу в соседнюю деревню за 4 версты, и однажды его с его товарищем едва не сожрали волки, когда они под вечер возвращались из школы. Сашин рассказ об этом почему-то не помню, помню рассказ бабы деревенской: «Пришли это мы с бабами на ключик на край деревни — за водой, да и так поболтать. Видим: от лесу двое ребятишек бегут, вопят. Видим: неладно дело, побежали к ним, тоже орем, ведрами пустыми гремим. Волки, видно, испугались, убежали. А мы их и не видели. Может, и не было никаких волков, может, помнилось ребятам — темнеть ведь уж начинало. Ну, мужики потом волчьи следы там нашли, конечно. Да ведь где их не было?».