Лев Славин - За нашу и вашу свободу: Повесть о Ярославе Домбровском Страница 9

— По правде сказать, вырос ты не очень, — сказал пан Виктор, критически оглядывая сына.

Перед ним стоял щеголеватый кадетик. На голове у него высокий лакированный кивер. Кителек ловко стянут в талии, сапожки хромовые. В отпуск выдавали обмундирование, так называемое «первого срока», то есть выходное.

Когда Ярослав остался один в бывшей детской (сейчас ее занимал Теофиль), он подошел к дверям, посмотрел на отметку своего роста и скорчил недовольную гримаску: отец прав. Ну и что с того? Наполеон тоже был невелик ростом. Мал был и Суворов.

Ярославу в ту пору шел четырнадцатый год. Наружность его обращала на себя внимание. Прямой, как выстрел, взгляд его небольших серых глаз выражал ум и отвагу. В тонких чертах лица были сила и изящество. Серьезное и даже строгое выражение лица вдруг сменялось ласковой нежной улыбкой, обаяние которой было неотразимо.

Теофиль не отходил от брата. Он был похож на Ярослава, но все в нем было грубее, проще. Он признался брату, понизив голос до конспиративного шепота, что перенес пистолет в другой, более надежный тайник, так как сад теперь ежегодно перекапывают. Ярослав снисходительно усмехнулся. Теофиль покраснел. Он понял, что период детских игр для брата миновал.

Ярослав осведомился о своем бывшем репетиторе, Святославе Михайловиче. Ему сообщили, что тот больше не приезжает в Брест из своего далекого Санкт-Петербурга.

— Жаль, — пробормотал Ярослав.

Он хранил нежную память об этом маленьком студенте с таким острым языком и свежей головой. У Ярослава накопилось немало трудных, иногда мучительных вопросов, которые он сам не мог разрешить. Теофиль еще мал. С отцом у Ярека никогда не было близких отношений. Но ведь есть Валентин!

На следующий день по приезде Ярослав с Теофилем отправились на берег Тетерева. Рыбачья халупа была пуста.

— Он здесь, он ждет тебя, — успокоил Теофиль брата.

В ожидании Валентина они уселись на откосе. Внизу Тетерев неспешно катил свои светлые воды. По ту сторону стоял сосновый бор. И так зеркально блестела гладь реки, что в ней отражались даже бронзовые чешуйки на прямых стволах мачтовых сосен.

Свидание было радостным. Валентин и Ярослав даже расцеловались, потом смущенно отвернулись, потому что оба были сдержанны в чувствах. Разговор пошел отрывочный, незначительный, да и заняты они были: втаскивали лодку на берег, потом собирали валежник, разводили костер, готовили посуду, варили уху, чай.

Поев, развалились на траве, помолчали, глядя в небо. Наконец Валентин спросил:

— Многому ли тебя научили в корпусе, Ярек?

Ярослав живо приподнялся. Теперь он сидел, скрестив ноги по-турецки.

— Хотели из меня выбить дух, а научили выдержке и терпению.

— Только?

— Нет… Еще и ненависти…

— К чему?

— К насилию, к произволу, к этому проклятому царскому режиму!

Теперь приподнялся Валентин. Он посмотрел на Ярослава. Догоравший костер бросал золотые блики на раскрасневшееся, возбужденное лицо юноши.

— Ненависть — чувство доброе, — сказал Валентин, вороша в костре. — Но какая ненависть? Вон твой отец тоже затаил ненависть, да она у него застылая, что проку в ней?

— Послушай, Валентин, — сказал Ярослав, медленно подбирая слова, — давно хотел я спросить, почему в 1831 году не удалось польское восстание?

Валентин ответил не сразу. Молча смотрел он на Ярека, словно оценивая его, потом сказал:

— Причин много, Ярек… Скажу я тебе одно: вам, полякам, нельзя восставать отдельно от нас, русских. У нас один враг, у нас одно дело, у нас одна судьба. Невыгодно лежит Польша между тремя колоссами. Одной ей не уцелеть: разорвут, как разрывали до сих пор. Ей опереться надо. На кого?.. На русскую революцию! Понял? Ну, а поляки обособились. Они обособились даже от собственного народа. Не сумели привлечь к восстанию крестьян. Это была шляхетская революция…

Долго они беседовали в тот вечер, лежа на берегу Тетерева. А когда братья возвращались уже в темноте домой, Ярослав вдруг сказал:

— Мне надо поговорить с отцом.

— О чем?

— Что думают русские, я знаю. А вот интересно, что же думают наши?

С отцом разговора не вышло. Ярослав был готов к этому. Он нашел в отце все то же примирение с действительностью, и это возмущало юношу. Пан Виктор накричал на него:

— Мальчишка! Сопляк! Туда же — восстание, видишь ли, его интересует! Сколько трудов мне стоило определить тебя в корпус! Ты хочешь, чтобы тебя вышвырнули оттуда? Учишься ты хорошо, не спорю. Но ты поляк, значит, ты висишь на волоске. Выкинь из головы эти бредни. Перед тобой одна цель: военная карьера русского офицера. Генералом ты не станешь, но приличный заработок, а впоследствии хорошая пенсия тебе обеспечены…

Сколько прозаических гусынь не подозревали, что они вырастили сказочных лебедей, которые расправят могучие крылья и улетят в далекое поднебесье! И сколько раз впоследствии Ярослав вспоминал это отцовское кряхтенье: «Генералом ты не будешь…»

Каждую субботу под вечер к отцу приходили трое панов играть в карты. Все они знали Ярослава еще ребенком — и пан Тачальский, хмурый брезгливый господин, служивший где-то в казначействе, и нервный, раздражительный пан Осецкий с почтовой станции, и сослуживец отца пан Скаржинский, толстяк и добродушный насмешник. Ярослав, знавший их с детства, считал, что с первыми двумя и затевать разговора не стоит. Они говорили о себе: «Мы реально мыслящие», — и были такими же рабскими конформистами,[4] как и отец. А вот пан Скаржинский… Он все-таки человек иронический. Существующее воспринимает критически. Конечно, на действие он неспособен, ленив, равнодушен, но оценить, обстановку может. Ярославу запомнилось, что сказал пан Скаржинский, узнав, что Ярек принят в корпус: «Он может нам пригодиться впоследствии». Кому это «нам»? И когда это «впоследствии»? Нет, безусловно, с паном Скаржинским надо поговорить.

В характере Ярослава была стремительность. Он не любил ничего откладывать в долгий ящик. Решение принято? Значит, надо немедленно его осуществить. В тот же вечер он улучил момент и поговорил — разумеется, наедине — с паном Скаржинским.

Услышав вопрос о восстании, пан Скаржинский с интересом посмотрел на юношу. Потом шумно вздохнул.

Маленькие глазки его, заплывшие жиром, сделались грустными.

— Удивительно невежественна нынешняя молодежь, — сказал он. — Ничего вы не знаете, а обо всем судите. Все началось с революции во Франции. Да, да, с Июльской революции во Франции, когда свергли с престола этого глупого мракобеса «короля эмигрантов», друга иезуитов Карла X и посадили на престол толстяка Луи-Филиппа из Орлеанской ветви, которая всегда отличалась либерализмом. И покатилась по Европе цепь революций, вольным духом повеяло. Вот тогда взялись за оружие и поляки. Но, конечно, дело не только в этой внешней причине, это был только повод. А одного повода недостаточно. Хочешь знать мое мнение? Мы были не готовы. У нас не было ни военной техники, ни мудрых и опытных вождей, ни — что самое главное — единства в нашей собственной среде…