Михаил Пробатов - Я – Беглый Страница 9

Когда мне исполнилось, кажется, годика четыре, произошёл случай, который, возможно, во многом определил всю мою дальнейшую жизнь. Отец считался на Сахалине неофициальным представителем Министерства. И он, не знаю зачем, взял меня с собой в город Холмск, где на борту научно-исследовательского судна «Жемчуг», стоявшего там на рейде, должно было проходить расширенное совещание Дальневосточного Рыбного Главка. Мероприятие парадное. Белоснежный пароход накануне вышел из дока с иголочки, и нёс личный вымпел Флагмана Дальневосточной Экспедиции, то есть, собственно, моего покойного папы, который принимал у себя начальство из Москвы, Владивостока и Южно-Сахалинска. Совещание проходило за столом каюткампании, ломившемся от деликатесов и дорогих напитков.

Пока начальство совещалось, какой-то здорово перепуганный человек в промасленной робе водил меня по пароходу. Мне было очень интересно, особенно в ходовой рубке, где я крутил настоящий штурвал, деревянный, отполированный мозолистыми матросскими руками до блеска. Неспокойное зимнее море, порытое белыми барашками, было грозно и прекрасно. Но мне не нравилось, что мой сопровождающий меня почему-то боится. И настроение совсем упало, когда он злобно сказал кому-то у меня за спиной:

— Сказали, директорский сынок. Таскайся с ним по пароходу, не жрамши, такую мать… Его-то покормили, а мне хоть бы какая сука кусок хлеба кинула.

— Что за рейс? Совсем, гады, умотали людей. Когда ошвартуемся, не говорили?

— Не раньше, как к завтрему. Хотят, понимаешь, совещаться, вроде будто в море они. Это хорошо ещё — погода не даёт, а то понесло бы кататься до самого Манерона. И ужин выдадут сухим пайком. Семёныч, сказал, не успевает, и руки отваливаются уже — что ж, ведь камбуз-то не ресторанный. Второй ящик коньяку им потащил. Жрут в три горла.

Затем, вероятно, на совещании был объявлен перерыв, и отец повёл гостей на верхний мостик, любоваться штормовым морем. Эти люди, шумные, самоуверенные, все были уютно одеты в тёплые полушубки и меховые бахилы. Они разогрелись коньяком и горячей закуской, разрумянились и были очень весело настроены. Всё время чему-то смеялись. На мостике я подошёл к ограждению и глянул вниз, где был полубак, рабочая палуба. Там что-то делали страшные, насквозь вымокшие, в рваных телогрейках, угрюмые работяги. С каждой волной их окатывало ледяной водой. Тут же, широко расставив на летающей палубе цепкие морские ноги, человек в клеёнчатом плаще с капюшоном непрерывно выкрикивал матерные ругательства. Думаю, что это был мастер добычи или боцман. Наконец он поднял голову и крикнул на мостик:

— Ну, не шевелятся, задубели совсем. Надо бы по сто грамм спирта.

— Откуда взять? Скажи коку, я велел готовить чай, а зайдём в порт, будет спирт, — ответили ему с мостика.

— Но им можно было бы выдать коньяку, — неуверенно сказал кто-то рядом со мной.

— На всё быдло не напасёшься ведь коньяку, — проговорил тот же сорванный, хриплый голос.

Тогда я заплакал. Мой отец, думая, что я испугался волны, сердито рявкнул на меня. Но человек с хриплым голосом, это был капитан, положил мне на голову тяжёлую руку и проговорил:

— Пожалел матросиков, пацан… Дай Бог тебе за это!

С тех пор я всегда старался уйти от социальной среды, которую с рождения определила мне судьба. Не только сам не хочу стоять на верхнем мостике, но всю жизнь не доверяю и стараюсь держаться подальше от людей, которые там стоят.

Приснилось мне: Еду я, едуНавстречу постылой судьбе,И тяжкие длятся обеды —В трактире, в харчевне, в избе.А снег то в лицо мне всё лепит,То сыплет мне за воротник.А степи? Что ж, степи, как степи,И пьяный разбойник ямщик.За мною не слышно погони —Уж я безопасен врагу.Храпят отощавшие кони,Плутая в крещенском снегу.И только недобрая славаВ буране бредёт за спиной.Прощайте! Конечно, вы правы:Что толку тащиться за мной?И просто попал я в немилостьИ еду в именье своё.И просто мне это приснилось —Чужое, былое житьё.

Как по белому свету топтал я траву -Много старых дорог исходил.Все дороги на свете приводят в Москву.Я вернулся. Я в городе этом живу.Все обиды ему я простил.Я вернулся. Стою посредине двора,И чужая галдит во дворе детвора.И гляжу, этот двор мне совсем не знаком,И подъезд закодирован хитрым замком.Я вернулся туда, где любили меня,Где когда-то я был молодым.На закате морозного дымного дняПодымусь по ступеням родным.За Москвой за разгоне кричат поезда,Над Москвой, будто зарево, реет беда,А в Москве, по её переулкам кривым,Свист двупалый уснуть не даёт постовым.Чья-то девочка плачет, и милого ждёт,И тоскует, и сдобную булку жуёт.Где-то в снежной дали поджидает меняСтарый друг, у походного греясь огня.Всё я спутал. Я снова куда-то иду,И колышется город в морозном дыму.И в тулупе овчинном сержант на ходуПригляделся к лицу моему…

Для меня Перестройка начиналась так. Моя старшая дочка, которая сейчас благополучно живёт во Франции, тогда совсем девочка, лет семнадцать ей было, на улице Горького познакомилась с одним знаменитым эстрадным певцом. Называть его имени я не хочу, потому что это — после драки кулаками махать. Просто она увидела, что стоит у бровки иномарка, и этот кумир стадионов поманил её пальцем. Она вернулась к утру, с вытаращенными глазами. Разумеется, там произошло нечто сверхъестественное, чего ни с кем никогда не бывало. Афинские ночи.

Было много крику, клятв, слёз, и все в доме хлопали дверьми. После этого началась телефонная эпопея. То есть, доченька моя целую неделю названивала этому человеку, а он отзывался, как автоответчик: «Сегодня я занят, позвони на днях, увидимся». Она перестала учиться, совершенно ничего не делала, только смотрела в одну точку. Что-то она, возможно, там и видела, но мне в таком случае не уместно было любопытствовать.

А надо сказать, что я тогда работал землекопом на Хованском кладбище. У меня была очень боевая бригада, и уже появились солнцевские, и были татарские ребята с Даниловки, и были цыгане из Малаховки, и были люберецкие, и были пресненские с Ваганькова, и все они были наши. И я считал, что в Москве мне бояться некого. И никого не боялся.

Я отнял у дочки номер телефона этого гада и тут же позвонил ему. Назвался.