Ружка Корчак - Пламя под пеплом Страница 9

Наши опасения сбылись внезапно и раньше, чем мы предполагали. Однажды вернувшиеся с работы принесли весть, что во Втором гетто началась "акция". Всех охватил ужас. Чуть поздней выяснилось, что оттуда переселяют в Первое гетто последнюю партию "фахарбейтер", но для остающихся существование стало еще более страшным.

Страх и ожидание рокового часа усиливались с каждым днем. Часть жителей Второго гетто делает нечеловеческие усилия, чтобы пробраться в Первое гетто. Удается это единицам. Ведь за тем, чтобы на территории Первого гетто не было нелегальных жителей, лишенных работы и "шейнов", следит юденрат и полиция. Им кажется, что они спасут свое гетто от неумолимого уничтожения.

В ночь на 15 сентября 3550 евреев были забраны из Первого гетто, якобы для перевода во Второе. Все произошло быстро, без заминки, по заранее подготовленным спискам. В отправке участвовало небольшое число литовских полицейских. Из указанных 3550 евреев в гетто пришло только 600. Остальных 2950 человек депортировали в другом направлении.

Потом рассказывали, что видели партию евреев, которая шла по улице с красным флагом, барабаном и трубой и пела "Катюшу". За ними шагали немцы, покатываясь со смеху и заставляя евреев повторять песню снова и снова.

А те счастливцы, которые выходят на работу с "шейнами" на руках и не должны томиться день-деньской в гетто, возвращаются по вечерам совершенно изнуренные и обессиленные, рассказывают о беспрерывных издевательствах немцев и литовцев, об их дьявольских штучках, которые хуже плетей и каторги.

Помню, как после первого дня работы вернулась в гетто Рашель Маркович. Ее нельзя было узнать. Синее от побоев лицо. Но горше тела страдала ее душа. Эта девушка не знала страха, была не в состоянии подчиниться и хотя бы для виду примириться с рабством. И в первый же день она узнала цену смелости.

Немцы без всякого повода вдруг начали избивать мужчин бригады, в которой работала Рашка. С надругательствами их исколотили до крови, а мужчины молчали. Рашка наблюдала и мучилась их безответностью. Она терзала ее больше, чем зверства нацистских тварей. И в момент, когда фельдфебель-немец принялся за нее, она выпалила ему все, что она о нем думает. Ее избили, били долго и методично.

Не забыть мне лица, искаженного болью и гневом, глаз с застывшей в них странной, незнакомой молнией, и слов, доносящихся ко мне из далекого далека: "Меня им все-таки не сломить!

МАЛЕНЬКАЯ КОМНАТКА НА УЛИЦЕ СТРАШУНЬ 15 стала нашим центром. Сюда собираются товарищи, стекаются известия. Здесь проводятся первые заседания.

Связь с Хайкой налажена с первого же дня. Эдек встречается с ней на месте его работы ежедневно. Еврейские рабочие при виде молодой полячки, которая не боится встречаться с одним из них, уверовали в польскую дружбу. Никому не приходит в голову, что эта девушка рискует жизнью и за ее арийской наружностью скрывается трепетное еврейское сердце.

Так из гетто информация передается в город и монастырь.

На арийской стороне находится и Тема Шнейдерман. Ее светлые косы и васильковые глаза ввели бы в заблуждение даже профессора расистской антропологии. Тема с Хайкой встречаются в городе и стараются обзавестись связями с поляками.

Халуцианская координация крепнет. На первом заседании с участием представителей организации принимаются решения о налаживании материальной помощи и общих усилиях по обеспечению безопасности товарищей.

В те дни было получено письмо из Варшавы от Иосифа Каллана. Это была первая весточка оттуда.

Иосиф писал о работе варшавского отделения в тяжелых условиях гетто, о том, что вести из Вильнюса свалились на них, как гром с ясного неба. "Помните, - писал он, - что в эти тяжкие минуты мы с вами. Будьте верны движению. Не падайте духом".

Для нас это письмо было как привет от далекого любимого брата. Но мы уже тогда понимали, что наша работа в рамках движения должна быть иной, чем в Варшаве.

Руководство решило созвать совещание актива, чтобы наметить курс. Никогда не проводилось совещание в таких условиях. Никогда так не ждали его решений, и никогда значение его не было так серьезно. Мы с жаром занялись подготовкой. Предусматривалось привлечь к участию в совещании наших товарищей, находившихся за пределами гетто, и мы должны были приготовить для них места и "шейны".

В тот день впервые пришли в гетто Аба и Хайка.

За несколько часов до начала совещания по гетто распространяется тревога. В чем дело, не знает пока никто. Улицы полны народу. Прошел слух, будто Гетто окружено. Беготня, крики, плач детей. Люди ждут прихода литовцев. Вдруг возглас: "Успокойтесь! Акция во Втором гетто".

Акция во Втором гетто. Снова депортируют евреев, а еще ничего не известно о тех, кого увезли прежде.

У каждого из нас во Втором гетто есть близкие и друзья. У каждого в голове сверлит: куда их везут?

Тоска сжимает сердце, потому что уже просочились из литовских городов и местечек сведения об акциях и резне. Нет подробностей, но все яснее сознание, что эти события не являются каким-то особым уделом какого-то одного места. Вал погромов и депортаций обрушивается всюду, куда ступает фашизм.

А время-то - самое начало войны, и что ни день, тоновые немецкие победы и новые захваченные территории.

В такой атмосфере собралось наше совещание.

Было нас человек двадцать. Весь актив целиком. Комнатка на улице Страшунь 15 обрела странную торжественность. Никогда еще ее стены не были свидетелями такого волнения и таких надежд, как при звуках нашего гимна, которым мы разорвали душную тишину гетто, вкладывая в песню всю силу наших легких, все наши надежды и упования.

По сегодня храню я в своем сердце отрывки слов и мыслей, высказанных тогда и ставших спутниками каждого из нас на своем пути.

Аба Ковнер:

- Слезами сегодня омыты бессчетные еврейские лица. Что ни лицо, то ужас, что ни взгляд, то беспредельная мука. И все же я не уверен, сильно ли отличалось выражение на лицах наших отцов во время Кишиневского погрома. И очень может быть, что деды наши в дни черной гайдамацкой чумы хлебнули больше муки, чем их внуки и правнуки в гетто Литвы и Польши.

Говорю это не для утешения. Страдания нельзя мерить на весах. С субъективной точки зрения, муки моего деда во времена Хмельницкого были, возможно, самыми страшными на свете. Но объективно мы стоим перед величайшим мученичеством всего еврейства, и это - впервые за всю нашу историю в диаспоре. Ведь любое бедствие, постигавшее евреев, имело свои геополитические пределы в виде определенного государства или союза государств. И когда все уж, казалось, погибло, по ту сторону границы возникал новый строй, в лоне которого заново возрождалась еврейская жизнь и складывался ее новый центр.