Дыхание в унисон - Элина Авраамовна Быстрицкая Страница 90

В ответ прозвучала фраза, которую Фирочка не смогла забыть до конца своей жизни и до конца своей жизни не могла поверить, что это сказал ее муж — суровый, отважный, упорный, интеллигентный. Жалким чужим голосом он произнес:

— Она уверяла, что только хочет ребенка, больше ей ничего не нужно от меня.

Фирочка не отказала себе в мелком удовольствии:

— Какое благородство с твоей стороны — открыть благотворительный фонд по первому требованию! — с этими словами она резко распахнула дверь и еще более резко захлопнула ее за собой.

Она бродила по улицам до позднего вечера. Уличные торговцы надрывались криками: «Бошки, сазаньи бошки» — это рыбьи головы, очень ходовой товар, дешево и много. Фирочка шла мимо них, не слыша их криков. Ветер взметал песчаные барханчики, песок забивался в рот, нос и уши, скрипел на зубах, царапал глаза, всеми силами помогал Фирочке ощутить боль, почувствовать себя живой и еще более несчастной. Нет, она не сломалась, не поддалась. Даже наоборот, как-то вдруг почувствовала себя сильной и… свободной. И поняла, осмыслила свою силу и свободу. Вернулась в их временное жилье, длинную и несуразную, похожую на трамвай комнату с железной дверью. Мужа не было. Он появился только наутро, был в военной форме, до того не носил ее, и она ему не шла. Пряча глаза, сообщил, что через два часа отбывает на фронт, должность уже сдал. Объяснил, с кем надо говорить, чтобы оформиться на работу в госпитале вольнонаемной. Дал детям последние наставления — хорошо учиться, беречь маму, помогать ей. Фирочка все это время чувствовала себя, как памятник самой себе — окаменела от ужаса происходящего. Когда Авраам уже стоял в дверях, заставила себя произнести:

— Вернись живым!

Она услышала собственные слова и вдруг поняла, что ее пожелание может и не сбыться, — и тут ее прорвало рыданиями в голос, она повисла на шее мужа и, не доставая ногами до пола, прилепилась к нему каждой клеточкой тела, каждым вдохом… потом отпустила его, и он сразу резко повернулся и молча исчез за железной дверью.

Война

Авраам уходил в гущу войны, и ему так хотелось, чтобы все эти вспухшие неестественные проблемы, которые он оставлял позади, сами могли как-то рассосаться, без всякого человеческого вмешательства, без эмоций и страстей. Но он понимал, что так не бывает, нет такого крыла, под которое он мог бы сунуть голову и перестать видеть, слышать и воспринимать реальность. Он испытывал чувство утраты и разрушения, вины и сожаления — все это смешалось в какой-то коктейль паники и невозможности овладеть ситуацией. Как такое могло случиться с ним, таким осмотрительным, надежным и целеустремленным человеком, таким любящим мужем и отцом! Он уходил от семьи, как от самого себя, словно это возможно. И с горечью думал о своей бессмысленной попытке испытать полноту жизни, не пройти мимо человеческого соблазна, чтобы потом не жалеть об утраченном, с чувством вины и с жалостью к растерянной женщине, которая просто хотела обычного женского счастья. Все эти чувства, даже не оформленные в слова, легли ему на сердце неподъемным грузом.

А война требовала забыть себя, помнить только обязанности и выполнять их на совесть. Авраам всегда был совестливым человеком и верил, что останется таким до конца своих дней, верил, что найдет путь примирения в своей судьбе. Надо только не предавать себя. Остаться человеком. Эту формулу он с детства слышал от родителей, и она осталась его девизом на всю жизнь. И он словно отрывал себя от самого дорогого, что было в его жизни, спиной чувствовал взгляд жены и укор в ее глазах, и потом все годы войны каждый миг передышки он вновь и вновь ощущал просто физически этот ее взгляд, и укор, и ужас расставания, и последнее отчаянное объятие…

Фирочка бросилась к окну и еще успела увидеть его спину — худую и сутулую.

С этого момента для нее по-настоящему началась война. Не только та, что у всех, еще и та, что у нее одной, где нет тыла, со всех сторон фронт и непонятно, с кем бороться и кого побеждать, кроме себя самой.

На работу ее взяли сразу, Авраам обо всем договорился. Спросили только, что она умеет делать. Пришлось признаться, что как вышла замуж, с тех пор у нее были только кухня, дети — дом, одним словом.

— Ну, значит, борщ варить умеешь? — грубовато спросила кадровичка.

— Умею. И кашу тоже.

— На кухню пойдешь?

Фирочка так боялась, что ее возьмут санитаркой — она вида крови не выносит, сознание теряет от простой царапины. А кухня — это почти как дома, и она с радостью соглашается.

— Ну, значит, ступай на пищеблок знакомиться.

Встречает ее старшая диетсестра, высокая, ширококостая женщина с громким голосом и резкими движениями.

— Меня зовут Агриппина Селивестровна. А тебя?

— Эсфирь Исааковна. Можно просто Фира.

— Ой, это как-то не по-нашему, и запомнить трудно. Давай сделаем похоже, но попроще. Давай будешь… ну-у, например, Вера. Вера Исаевна.

Фирочка даже обрадовалась. Новая полоса в ее жизни оказалась так не похожа на все происходившее с нею до того, что новое имя даже как бы помогает окунуться в эту иную, незнакомую жизнь с меньшими потерями. И она вступает в этот новый этап, в эти страшные четыре года как Вера Исаевна, а вскоре даже сама к этому имени привыкает. Наивная Фирочка осталась там, в довоенном счастливом беспроблемном мире. А Вере Исаевне некогда упиваться сердечными страданиями, ей жизнь налаживать надо. Детей поднимать, самой не сломаться.

Госпиталь — та же