Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2 Страница 91

7 марта 1935. Четверг

Ужасно жалко Юрия: нашел работу: с 6-ти часов до 11-ти с половиной, каждый день, без отдыха. Завтра начинает. Еще неизвестно, какая работа — знаю, что там есть работа. На 7-ом этаже, подниматься надо по узловой веревке и работать, сидя на доске. Заработок около 200 фр<анков> в неделю. Значит, после обеда надо прирабатывать своими клиентами, т. е. работать весь день, притом еще за меныпую плату. А, главное, без отдыха. Никогда не выспаться. Но выхода нет. У «Игната», а он еще пока работает, еще неизвестно, на какое время, но больше, чем 20-го. А там надо начинать завтра. Раздумывать некогда, да и бесполезно. Там ему хоть обещают выдать все бумаги для рабочей карты. А это по теперешнему нашему положению уже много. Жаль только его очень, я боюсь, что не выдержит он такой работы. Значит, каждый день вставать в 4 1/2 часа!

9 марта 1935. Суббота

Дудки! Не пойду![318]

21 марта 1935. Четверг

На свете весна. Весна, самая настоящая, с прозрачной синевой, с солнцем и сухим, бодрящим и расслабляющим воздухом. Даже я как будто проснулась от зимней спячки, будто вышла из состояния оцепенения. Даже энергия поднялась — мытье кастрюль, натирка полов, стирка, мечты о летних пуловерах для Игоря и пр<очее>. Но ненадолго. Посмотрела на себя в зеркало, в самое обыкновенное, подержаное зеркало, оглядела себя со всех сторон и поняла, что уже никого (и тем более себя) больше не обманешь: молодость и вправду прошла. Все тело болит, «от зубов до пяток», экзема не проходит, ничего не помогает и, видимо, — безнадежно. Уже радуешься, что не хуже. А как это противно и как больно! Ведь я совсем измучена! Я завидую каждой встречной женщине — у нее все в порядке, ей не больно ходить, а мне каждый шаг — боль. Посмотрела хорошенько и на свою физиономию. Морщины, кожа скверная, уже дряблая, вид потрясающий. Даже глаза, единственное, что было во мне интересного, стали какие-то маленькие, отекшие, даже ресницы повылезли будто. И вдруг, в первый раз в жизни, мне стало жаль себя как женщину.

В молодости казалось: успеем. А что «успеем» — черт его знает! А вот прошло десять лет, у меня муж, сын, которого я очень люблю, и, несмотря ни на что, мне вдруг захотелось чуть ли не пошленького романчика, вдруг стало страшно, что никогда и никого я больше как женщина не заинтересую. Должно быть, тут-то и начинаются самые отвратительные авантюры.

2 апреля 1935. Вторник

От всего этого осталось впечатление чего-то хорошего[319], серьезного и настоящего. Как и сам Борис Генрихович, м<ожет> б<ыть>, действительно, единственный настоящий человек из всех, кого я знаю. Из всего, что читал Б.Г., из всего, что возражали ему седовласые олимпийцы, я не расслышала ни слова, хотя и недалеко сидела. Зато видела все: и олимпийцев за полукруглым столом, и спину Б.Г., и публику. Елена Ивановна так трогательно волновалась, что даже было как-то приятно на них смотреть. А когда после совещания проф<ессор> Эйзенман, произнося какие-то поздравления, произнес: «Tres honorable»[320], я испытала истинное наслаждение.

Странно: я стала нравиться Б.Г. - но почему? Ведь я не умна как человек, и не так уж интересна, просто как мещанка. Но его отношения ко мне и волнуют, и пугают.

4 апреля 1935. Четверг

— Мама, как ты меня любишь?

— Как весь мир (такова его формула).

— А я тебя люблю, как тысяча Россий, две Америки и три Франции. Это больше, чем весь мир?

Была днем у Унбегаун. Выпили с Б.Г. бутылку шампанского (Ел<ена> Ив<ановна> — только полстакана и скоро ушла с Таней)[321]. Б.Г. усиленно «умащивал» и руку целовал больше, чем следует, держал ее и гладил и пр<очее> и даже из библиотеки под каким-то предлогом прибежал, когда я на машине шила одна, опять здоровались и прощались и т. д. Это мне и льстит (от такого человека), и смешит немножко, и тревожит.

15 апреля 1935. Понедельник

Была вчера с Б.Г. в синема, шли «Господа Головлевы»[322]. И фильм прекрасный, и флирт, в конце концов, занимательный. Всерьез принимать его я, конечно, не могу — уже потому, что сама этим человеком не увлечена, но меня теперешняя роль сильно забавляет. Слава Богу, я уже не в том возрасте, чтобы случайный поцелуй руки или нежный, слишком нежный взгляд, заставил бы меня думать о какой-то «любви» и прочем. Но не скажу, чтобы было неприятно рука об руку сидеть в синема, или идти вдоль Люксембурского сада, или пить в Ротонде «Porto». А что будет дальше — посмотрим. Я покорно-пассивна, действовать сама не могу, да и не знаю как, а с любопытством наблюдаю, во что все это выльется.

Мой «воображаемый собеседник», простите! Не моя вина, что это не Вы.

4 мая 1935. Суббота

Несмотря на то, что я так люблю жизнь, 29 лет тому назад мне лучше было бы не родиться!

Болезни, болезни, болезни…

5 мая 1935. Воскресенье

К Пасхе я сделала Юрию подарок — переписала все стихи, посвященные ему. Оказалось, больше ста. Переписывала с большим волнением и была без преувеличения прямо потрясена результатами: ведь тут вся гамма наших отношений, вернее — моих отношений к нему — от наивной и восторженной влюбленности — через почти ненависть — к спокойной уверенности, что

И чтоб в жизни со мной ни случилось,Никогда ты не станешь чужим.

Юрий остался доволен, сказал что-то вроде того, что я очень хорошо сделала, и «тетради хорошие», а читать и не подумал. А между тем их интересно прочесть, именно всю тетрадь. Не читал. А единственным результатом моего предприятия было то, что он купил такую же тетрадь и стал переписывать туда все свои стихи, приговаривая при этом, что занят «большим и серьезным делом».

По-прежнему живем как-то совсем врозь.

Одиночество, бедность и болезни. Вот тема для стихотворения.

У Унбегаун давно не была и не пойду: нужно выдержать характер.

Нас всех перезаразила Томи своими лишаями. Возили ее два раза в диспансер к ветеринару, а Игоря — в Красный Крест к Гуфнагелю[323]. У меня только на груди этих лишаев было больше 30-ти, да на руках, да на шее, и на спине, где не вижу. Теперь лучше — и Гуфнагельская мазь помогает, остались следы, но уже не так безобразно, а то, действительно, мне только тут парши не хватало.

А к Томке очень привязалась. Она почти поправилась, только на ушах шерсть облезла. На той неделе опять потащу Томи к ветеринару, Игоря — к Гуфнагелю.