Андрей Белый - Символизм как миропонимание (сборник)

Андрей Белый

Символизм как миропонимание

«…И блещущие чертит арабески»

«Одной из самых утонченных эпох в истории русской культуры», эпохой «творческого подъема поэзии и философии после периода упадка» называл Н. А. Бердяев «культурный ренессанс начала века». «Вместе с тем, — писал философ о том времени, — русскими душами овладели предчувствия надвигающихся катастроф. Поэты видели не только грядущие зори, но и что-то страшное, надвигающееся на Россию и мир (А. Блок, А. Белый)»[1].

Культурный ренессанс, подъем поэзии и философии, грядущие зори, предчувствие катастроф — в этих ключевых словах (символах) запечатлены характерные черты духовной жизни России начала XX столетия. Не случайно названы здесь и имена Александра Блока и Андрея Белого: обостренное художественное чувство и философское осмысление мировых исторических процессов позволили лучшим поэтам серебряного века русской культуры не только предвидеть события ближайших десятилетий, но и начертать образ всего столетия, к рубежу которого мы подходим:

Двадцатый век…Еще бездомней,Еще страшнее жизни мгла(Еще чернее и огромнейТень Люциферова крыла).

Читая в природных катаклизмах, в разгуле стихийных сил пророчества о дне настоящем и грядущем, вслушиваясь в «неустанный рев машины, кующей гибель день и ночь», провожая взором «первый взлет аэроплана в пустыню неизвестных сфер», Блок тревожно спрашивал:

Что ж, человек? — За ревом стали,В огне, в пороховом дыму,Какие огненные далиОткрылись взору твоему?

И как ответ на эти брошенные в пространство и время вопросы прозвучали слова:

Мир — рвался в опытах КюриАтомной, лопнувшею бомбойНа электронные струиНевоплощенной гекатомбой…

Когда написаны эти строки? В августе 1945 года, после того как «великое жертвоприношение» нашло свое «воплощение», поглотив плоть ста сорока тысяч человек? Нет, данный стихотворный отрывок взят из поэмы Андрея Белого «Первое свидание», созданной 19–20 июня 1921 года (в Троицын и Духов день, как указал сам автор по завершении работы). Что это? Поэтическая фантазия? Случайный художественный образ? Пророческий сон? Сверхразвитая чувствительность новой души, о появлении которой как отличительной особенности людей рубежа XIX–XX столетий говорили многие современники? Думается, дело не в мистическом провидении, а в особом типе миропонимания ренессансного человека XX века, художника, ученого и мыслителя, который имел право сказать о себе:

Я — сын эфира, Человек, —Свиваю со стези надмирнойСвоей порфирою эфирнойЗа миром мир, за веком век.

Рождение нового века воспринималось многими как явление исключительное, знаменующее конец исторического цикла (Fin de siecle) и начало совершенно иной эпохи. По словам А. Блока, «уже январь 1901 года стоял под знаком совершенно иным, чем декабрь 1900 года, … самое начало столетия было исполнено существенно новых знамений и предчувствий»[2].

«В жизни символиста все — символ. Не-символов — нет…»[3] — писала М. Цветаева. Именно первый год XX столетия стал годом «рождения к жизни “Андрея Белого”»[4]. В Москве, на Арбате, в доме М. С. Соловьева (брата философа Вл. Соловьева) сын известного математика, профессора Московского университета Николая Васильевича Бугаева, студент естественного отделения физико-математического факультета Борис Бугаев был наречен «Андреем Белым». Под этим псевдонимом, предложенным М. С. Соловьевым, решено было печатать написанную студентом-естественником «Симфонию» («2ю, драматическую»). Речь шла не о музыкальном, а о литературном (прозаическом) произведении, впрочем, границы музыки, поэзии и прозы уже в первых сочинениях Белого оказались едва уловимыми. Свежие идеи и формы «Симфонии», сознательный выбор для ее публикации издательства «Скорпион», представление рукописи для ознакомления и оценки такому литературному авторитету, как Валерий Брюсов, — все это сразу связало молодого автора с новым литературно-художественным направлением рубежа XIX–XX веков, именовавшим себя «символизм».

Возникший в 80е годы XIX века как течение французской литературы (П. Верлен, А. Рембо, С. Малларме и др.) символизм нашел приверженцев во многих странах Европы, распространив при этом свое влияние на живопись, театр, музыку, становясь многогранным художественным и философским, движением и диктуя своим сторонникам не только определенные творческие принципы, но и сам стиль жизни. В 90е годы мощным потоком вливается в это общеевропейское течение первая русская волна символизма: в России публикуются философско-публицистические манифесты Н. М. Минского «При свете совести» (1890) и Д. С. Мережковского «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1893); в 1894–1895 годах выходят в свет три поэтических сборника «Русские символисты», представившие публике стихи В. Я. Брюсова и его окружения, появляются в печати произведения Ф. Сологуба, З. Гиппиус, К. Бальмонта, разворачивается переводческая деятельность русских поэтов, знакомящих читателей с новыми в европейской литературе.

Наивысший творческий взлет русскому символизму суждено было пережить в 900е годы, что справедливо связывают с вступлением в литературу новой плеяды поэтов: Андрея Белого, Александра Блока, Вячеслава Иванова, Иннокентия Анненского, Сергея Соловьева, Эллиса (Л. Л. Кобылинского), Максимилиана Волошина, Юргиса Балтрушайтиса. «Нас называли “символистами второй волны”; для меня это название значило: “символисты”, но не “декаденты”»[5], — подчеркивал Белый. Противопоставляя себя «старшим», «младосимволисты» не принимали крайнего субъективизма, самодовлеющего эстетизма и пессимизма «декадентов», отстаивали идею творчества как служения высшему началу. Прежняя культура исчерпала себя, но конец цикла мировой истории — это не предвестие торжества хаоса (как переживало рубеж столетий старшее поколение символистов), а символ грядущего преображения мира, нового богоявления, преддверие новой жизни в Вечности. Эти эсхатологические идеи и чаяния, надежды на духовное возрождение человечества восходили к философии и поэзии Владимира Соловьева, последователями которого провозгласили себя «младшие» символисты. В восприятии Белого «декаденты — те, кто себя ощущал над провалом культуры без возможности перепрыга…»[6]. В отличие от неспособных к полету над бездной «младосимволисты» — «соловьевцы» — выдвигали программу активного социального творчества, преобразования в художественном акте мира, реальности. Для них художник не только творец образов, но и демиург, создающий миры; новое искусство в основе своей религиозно, это теургия — магия, с помощью которой можно изменить ход событий, «заклясть хаос», подчинить себе при помощи слов. Высшая цель символизма — это цель культуры — сотворение нового человека.

Символизм с самого начала не был для Белого просто художественным направлением, литературной школой, он воспринимался как modus cogitandi (образ мышления) и как modus vivendi (образ жизни). Вступая в схватку с «хаосом» за преобразование мира и личности, поэт сам преображается. Символичен сам акт принятия им нового имени, сопряженный в его сознании с вступлением в новый год, в новый век, в новую эпоху. «… И самое крещение меня моим псевдонимом “Андрей Белый” происходит в этом году; отсюда, из этого года, протягиваются нити, складывающие мое будущее» — так оценивал впоследствии поэт 1901 год — «единственный год в своем роде»[7].

«Каждый литературный псевдоним прежде всего отказ от отчества, ибо отца не включает, исключает. Максим Горький, Андрей Белый — кто им отец?» — писала Марина Цветаева в очерке «Пленный дух», посвященном Белому. Рисуя трагический образ поэта, который, по ее мнению, «должен был разрываться между нареченным Борисом и самовольно созданным Андреем», Цветаева утверждала, что псевдоним — это подсознательное отречение от преемственности, потомственности, сыновности, отказ не только от отца, но и от святого, под защиту которого поставлен, и от собственного младенчества, и от матери, знавшей Борю и никакого «Андрея» не знавшей, отказ от всех корней, то ли церковных, то ли кровных. Ее пугала «полная и страшная свобода маски: личины: не-своего лица» и при этом «полная безответственность и полная беззащитность»[8]. Всегда ли смена имени есть отказ от веры, сыновности и исторических корней? Посвящающий себя религиозному служению, принимающий постриг, принимает в монашестве и другое имя, но разве отрекается от веры? Подобная ассоциация вполне уместна, когда мы говорим об обращении студента Бугаева в Андрея Белого, ибо его уход в символизм, в литературное творчество (и шире — культуротворчество) сродни религиозному подвижничеству. Цветовая символика (не-символов нет!) высвечивает смысл второго «крещения». Белый цвет — гармоническое слияние всех цветов, божественный цвет, «символ воплощения полноты бытия» — так охарактеризует его сам поэт в статье «Священные цвета». Белый — любимый цвет Вл. Соловьева, чтимый в доме его брата — инициатора появления литературного псевдонима (его «крестного отца»). Символично и имя. Андрей — «мужественный»; так звали одного из двенадцати апостолов Христа — Андрея Первозванного, который, по преданию, проповедовал в Скифии и даже благословил места, где в будущем суждено было возникнуть Киеву и Новгороду. Апостолом нового учения XX века входил в литературу Андрей Белый[9].