Эдвард Форстер - Эссе

Заметки об английском характере

Перевод Г.Островской

Шила в мешке не утаишь, и я лучше сразу скажу, что, по моему личному мнению, английский характер в своей основе буржуазен. Это обусловлено всей нашей" историей: начиная с конца XVIII века средняя буржуазия была и есть у нас господствующая сила общества. Промышленная революция дала ей в руки богатство, реформа избирательной системы 1832 года — политическую власть; средняя буржуазия помогла возникнуть и сформироваться Британской империи, ей же обязана существованием литература XIX века. Трезвый ум, осторожность, деловитость, добропорядочность. Отсутствие воображения, лицемерие. Эти качества характеризуют среднюю буржуазию любой страны, но в Англии они сделались национальными чертами, потому что только в Англии средние классы стояли у власти в течение полутораста лет. Наполеон со свойственной ему грубостью называл нас нацией лавочников. Мы предпочитаем называть себя великой коммерческой нацией — это звучит достойнее, хотя означает то же. Понятно, в Англии есть и другие классы: аристократия, беднота. Но глаз критика останавливается у нас на буржуазии, как в России — на бедноте, а в Японии — на аристократах. Символ России — крестьянин или фабричный рабочий, Японии — самурай. Национальный символ Англии — мистер Буль в цилиндре и в отличном костюме, с солидным брюшком и солидным счетом в банке. Пусть святой Георгий гарцует на стягах и в речах политических деятелей, земными благами нас снабжает Джон Буль. И даже святой Георгий — если Гиббон{1} не ошибается — щеголял некогда в цилиндре: он был армейским подрядчиком и поставлял весьма неважный бекон. В конечном итоге один стоит другого.

Точно так же, как Англия зиждется на средней буржуазии, сама средняя буржуазия зиждется на системе закрытых школ. Это редкостное учреждение встречается только в Англии. Оно существует даже не во всех частях Британских островов. Оно неизвестно в Ирландии, почти неизвестно в Шотландии (страны, которых я не касаюсь в своем очерке), и, хотя оно, возможно, породило другие замечательные учреждения — такие, например, как колледж в Алигархе (Индия) и некоторые школы в Соединенных Штатах, — оно остается единственным в своем роде, потому что его создала английская средняя буржуазия, и оно процветает только там, где процветает она. Закрытая школа идеально отражает ее характер — куда лучше, чем университет, где нет такого социального и духовного единства. Совместная жизнь под одной крышей, обязательное участие в спортивных состязаниях, надзор старших учеников над младшими и прислуживание младших старшим, роль, которую играет там хороший тон и esprit de corps[1] — все это создало тип людей, общественная значимость которых велика даже независимо от их количества.

Выйдя из закрытой школы, юноша или сразу же начинает работать — идет в армию или коммерцию, переезжает в другую страну, — или поступает в университет и после трех-четырех лет учения получает какую-нибудь профессию: становится юристом, врачом, государственным служащим, учителем или журналистом-(Если не сделается по несчастной случайности работником физического труда или человеком свободной профессии). Какую бы он ни избрал карьеру, образование или отсутствие оного оказывает свое воздействие. Воспоминания о школе тоже влияют на него. Школьные дни запечатлелись в его сердце как самое счастливое время. Многие англичане с сожалением вспоминают о той золотой поре, когда жизнь была проста, хоть и сурова; когда они трудились вместе, играли вместе, думали вместе — если они вообще думали; когда их учили, что школа — это мир в миниатюре, и они верили: тот, кто не любит школу, неспособен любить родину. И они стараются по мере своих сил продлить это время, вступая в Общество бывших учеников. Сказать по правде, многие из них так до конца своих дней и остаются бывшими учениками и ничем больше. Все хорошее они приписывают школе. Они боготворят ее. Они цитируют фразу о том, что «битва при Ватерлоо была выиграна на спортивном поле Итона». Для них неважно, что это не соответствует историческим фактам и герцог Веллингтон никогда не произносил этих слов, неважно даже, что герцог Веллингтон{2} был ирландцем. Они продолжают цитировать ее, так как она точно передает их чувства; а если герцог и не произносил этих слов, ему следовало их произнести; если он не был англичанином, ему следовало им быть. И вот они выходят в мир, состоящий не из одних лишь выпускников закрытых школ и даже не из одних англосаксов, где люди различны, как ракушки на морском дне, в мир, о богатстве, разнообразии и сложности которого они не имеют представления. Они выходят в этот мир с прекрасно развитым телом, достаточно развитым умом и совершенно неразвитым сердцем. Из-за этой-то сердечной незрелости англичанам так трудно приходится за границей. Незрелое сердце не значит холодное сердце. Это весьма существенная разница, и на ней основывается моя следующая заметка.

Не в том дело, что англичанин не умеет чувствовать, нет, — а в том, что он боится дать волю чувствам. Его учили в школе, что проявлять чувства — неприлично, это дурной тон. Не следует выражать большую радость или глубокую печаль, не следует даже, когда говоришь, слишком широко открывать рот, — как бы трубка не вывалилась. Надо сдерживать свои чувства, и если уж обнаруживать их, так только в особых случаях.

Однажды (это вымышленная история) я отправился на недельку на континент вместе со своим другом индийцем. Мы прекрасно провели время и были опечалены, когда настала пора расставаться, но вели мы себя при этом по-разному. Мой друг впал в отчаяние. Ему казалось: раз нашей поездке конец — конец всему счастью на свете. Он не знал удержу в своем горе. А во мне громким голосом заговорил англичанин: мы же вновь встретимся через месяц-другой, а пока можем переписываться, если будет о чем. Поэтому я не видел особых причин волноваться. Не на век же мы расстаемся, и никто из нас не умер. «Не вешай носа, — просил я его, — ну же, приободрись». Но он не внимал моим словам, и я оставил его погруженным в печаль.

Конец этой истории еще поучительнее и проливает яркий свет на английский характер. Когда мы увиделись через месяц, я сразу принялся бранить моего друга. Я сказал, что неразумно испытывать и выказывать столько чувств по такому пустячному поводу, что одно несоразмерно другому. Слово «несоразмерно» рассердило его. «Как, — вскричал он, — ты отмериваешь чувства, как картофель?!» Мне не понравилось это сравнение, но, подумав немного, я сказал; «Да, и более того, я считаю, что так и следует. Крупная неприятность должна вызывать у нас сильное чувство, мелкая неприятность — слабое. Чувства должны быть соразмерны вызвавшим их причинам. Может быть, это и значит отмерять их, как картофель, но это все же лучше, чем выплескивать их, как воду из ведра, — то самое, что делаешь ты». Это сравнение не понравилось моему другу. «Если ты держишься такого взгляда, — воскликнул он, — нам лучше навсегда расстаться!» — и выбежал из комнаты. Но тут же вернулся и добавил: «У тебя совершенно неправильный подход. Чувства не измеряются. Важно одно — их искренность. Я был в отчаянии и не утаил этого. А стоило мне впадать в отчаяние или нет — совсем другой вопрос».

Его слова произвели на меня впечатление. И все же я не мог с ним согласиться и сказал, что не меньше, чем он, ценю искренние чувства, но проявляю их иначе. Если я буду расточать их по пустякам, боюсь, у меня ничего не останется для серьезных случаев, и в самый критический момент я окажусь банкротом. Обратите внимание на слово «банкрот». Я говорил как типичный представитель расчетливой буржуазной нации, для которого главное — не стать несостоятельным должником. Мой друг, в свою очередь, говорил как типичный житель Востока, где существуют совсем иные традиции, — не буржуазная расчетливость, а царская расточительность и щедрость. Жителям Востока кажется, что их ресурсы неисчерпаемы, а Джон Буль знает, что им есть предел. Если иметь в виду материальные ресурсы, то жители Востока, конечно, неразумны. Деньги могут иссякнуть. Если мы истратим или отдадим все свои деньги, у нас ничего не останется и нам придется мириться с последствиями, которые часто весьма неприятны. Но что до ресурсов духа, тут они правы. Чем сильней мы изливаем свои чувства, тем их становится больше.

Делить богатство — значит, стать бедней,Делить любовь — не расставаться с ней[2]{3}, —

сказал Шелли. Он-то верил, что сокровищница духа никогда не иссякнет, что выражать и горе, и радость нужно бурно, страстно, всегда, что нет предела остроте наших чувств.

В этой истории я выступил в роли типичного англичанина. Я спущусь сейчас с этих не совсем привычных для меня головокружительных высот и вернусь к своим заметкам.