Виссарион Белинский - Русская история для первоначального чтения. Сочинение Николая Полевого

Виссарион Григорьевич Белинский

Русская история для первоначального чтения. Сочинение Николая Полевого

РУССКАЯ ИСТОРИЯ ДЛЯ ПЕРВОНАЧАЛЬНОГО ЧТЕНИЯ. Сочинение Николая Полевого. Часть четвертая. Санкт-Петербург. В типографии Н. Греча. 1841. В 12-ю д. л. 448 стр.

Эта книжка – продолжение прекрасного труда, которому давно была бы пора кончиться…[1]Может быть, некоторым из читателей, особенно «не нашего прихода»[2] покажется странным, что «Отечественные записки» хвалят книгу, написанную г. Полевым, «При сей верной оказии» просим этих господ заметить однажды навсегда, что «Отечественные записки» чужды низкой вражды к лицу, мимо его произведений, что они всегда преследовали и всегда будут преследовать произведения тех людей, от которых, по их природной бездарности, соединенной с ограниченностию понятий, нельзя ожидать ничего хорошего – по той самой простой причине, что в наше время чудес не бывает, и ворона никогда не запоет соловьем[3] Правда, и подобным головам случается иногда обмолвиться умным словцом; правда, и Тредьяковскому как-то раз удалось написать эти прекрасные стихи;[4]

Воньми, о небо! и реку,Земля да слышит уст глаголы,Как дождь, я словом потеку,И снидут, как роса к цветку,Мои вещания на долы![5]

Но в продолжении и в окончании этих стихов, достойных Державина, опять-таки сказался почтенный профессор элоквенции, а паче всего хитростей пиитических, Василий Кириллович Тредиаковский, изобретатель гекзаметра, который может соперничать только разве с октавами одного позднейшего изобретателя в том же роде[6] Умные обмолвки «профессоров элоквенции, а паче всего хитростей пиитических», напоминают прекрасную эпиграмму Баратынского:

Глупцы не чужды вдохновенья;Им также пылкие мгновеньяОно как гениям дарит:Слетая с неба, все растеньяРавно весна животворит.Что ж это сходство знаменует?Что им глупец приобретет?Его капустою раздует,А лавром он не расцветет[7]

И потому, есть имена, которые никогда не встретят в «Отечественных записках» похвалы своим произведениям.

Но не к таким именам принадлежит имя г. Полевого. Мы поставляем себе за особенное удовольствие и за честь признавать в г. Полевом человека необыкновенно умного и даровитого, литератора деятельного, оказавшего, в качестве журналиста, важные услуги русской литературе и русскому образованию. Мы только не видим в нем гения, каким ему иногда угодно было признавать себя в порывах свойственного человеческой слабости самолюбия. Уважая многие из его произведений, как имеющие неоспоримое достоинство для своего времени, мы не видим в них творений не только вечных, но даже и долговечных. И что ж тут унизительного или обидного для г. Полевого? Всякому свое: один творит для веков и человечества, но, доступный только немногим избранным, не служит сильным рычагом для движения общества; другой пишет для эпохи и сливает свое имя с историей этой эпохи. Последний еще скорее получает свою награду, чем первый: часто, теряя в потомстве первобытное свое значение, он тем выше в глазах современников. Разве это не лестно и не славно? Разве для этого не должно, как говорит Гамлет, «быть избранным из десяти тысяч»?..[8]Но, повторяем: отдавать должное не значит приписывать излишнее, и заслуга не защищает от порицаний в ошибках. Г-н Полевой оказал великую заслугу литературе своим «Телеграфом», и мы умеем быть благодарны за нее, но не до такой же степени, чтоб не видеть, что с «Телеграфом» кончилось время его журнальной деятельности, и что если его имя воскресило на минуту «Сын отечества», то его же редакция и снова уморила этот несчастный журнал[9] Всему свое время; жизнь угасает и в народах, не только в отдельных людях; с летами угасает и гений, не только дарование, как бы оно ни было сильно: Шеллинг живой пример[10] В свое время литературные и эстетические взгляды и мнения г. Полевого были и новы и верны, давали литературе и жизнь и направление; а теперь нисколько не удивительно, что он задним числом судит о Пушкине, Гоголе и Лермонтове. И должно ли быть нам равнодушными к подобным суждениям, особенно, когда их источник, кроме отсталости и устарелости, заключался еще и в недовольстве собою, в журнальных расчетах, в раздражительности самолюбия? Г-н Полевой оказал важную услугу, поставив «Гамлета» на русскую сцену;[11] но это все-таки не мешает нам видеть в его переводе довольно жалкую пародию на великое создание Шекспира и, – хотя, может быть, этому-то обстоятельству и обязана пьеса своим успехом в толпе. Поэтому мы убеждены, что никто из людей умных и благонамеренных не увидит пристрастия в наших постоянно одинаковых отзывах о жалком драматическом поприще г. Полевого. Конечно, многие из его драматических Пьес несравненно выше всех произведений наших доморощенных водевилистов, от г. Ленского до г. Коровкина включительно; но что же из этого? Разве это слава – написать роман, который будет выше всех романов гг. Зотова и Воскресенского? Нет, если это и слава, то не для г. Полевого: мы ценим его выше и от души советуем ему перестать состязаться с театральными писаками и побеждать их… Иное, удивляя бессмысленную чернь[12] недостойно внимания порядочного человека; есть венцы, унижающие голову, на которую надеты: ведь и венок из калуфера и мяты – тоже венок, но какие люди могут дорожить им и добиваться его?.. Г-н Полевой может еще и теперь сделать много полезного и истинно прекрасного; лучшее доказательство – четвертый том его «Русской истории для первоначального чтения». Когда выйдет последний том этой истории, мы поговорим о ней поподробнее; а теперь скажем только, что еще в первый раз читали по-русски так дельно, умно и с таким талантом написанную русскую историю для детей – от смерти царя Алексея Михайловича до восшествия на престол Екатерины Великой. Особенно хорошо изображено в этой книжке время от смерти Петра Великого. Это не сбор фактов, давно всем известных; это не фразы, из которых читатель узнает, что всегда и все было чудо как хорошо, и не понимает, чем же Петр Великий выше Анны Иоанновны, Екатерина Великая – Елисаветы Петровны, Потемкин выше Бирона, а Державин выше Сумарокова. У г. Полевого есть взгляд, есть мысль, есть убеждения; оттого рассказ его жив, одушевлен, увлекателен, а события запечатлеваются в памяти читателя. Правда, с иными взглядами г. Полевого можно и не согласиться; но самый ошибочный взгляд лучше отсутствия всякого взгляда. Нам кажется, например, он не совсем понял Миниха и был пристрастен не в его пользу; можно было бы упрекнуть также за некоторые неполноты, небрежность в рассказе и какую-то поспешность в переходе от события к событию; но, повторяем, несмотря на все эти недостатки, книжка г. Полевого весьма полезна и занимательна для «первоначального чтения». Чтоб познакомить читателей с рассказом г. Полевого, выписываем из вышедшей ныне четвертой части его «Истории» два места, которые могут дать понятие о состоянии России в два царствования:

Мы уже говорили о Бироне. Постепенно он до того овладел волею императрицы, ослабевавшей притом в здоровьи, что сделался наконец полновластным владетелем России. Честолюбие и корыстолюбие его были неисчерпаемым источником бедствий. Ему недоставало уже почестей обыкновенных, и в 1737 году, когда скончался последний герцог курляндский, Фердинанд Кетлер, он вздумал быть его преемником. Фердинанд был только герцогом по титулу и жил в Данциге. Русские войска безвыходно стояли в Курляндии с 1711 года, и герцогство управлялось собранием депутатов, а наследниками Фердинанда хотели быть граф Мавриций и Меншиков. Услышав о желании Бирона, курляндцы не смели противиться, и тот, кого прежде дворянство курляндское не хотело принять в свое сословие, избран был в герцоги курляндские. Но чем более возвышался Бирон, тем ненасытнее были его желания и тем недоверчивее становился он, тем свирепее гнал и терзал противников. Только Остерман и Миних умели обольщать его, удерживаясь на своих местах; но всякий другой, кого подозревал он в милости к нему императрицы, становился его неизбежною жертвою. Мстя князю Дмитрию Михайловичу Голицыну, в 1737 году Бирон обвинил его в несправедливом решении дела, за несколько лет прежде конченного. Старца, уваженного при перевороте 1730 года, лишили чинов, орденов, отвезли в Шлиссельбург и уморили в тюрьме. Заметив сострадание императрицы к Долгоруким, Бирон обвинил их в злых речах и умысле; из Березова, из Соловецкого монастыря, из крепостей свезли Долгоруких в Петербург, вспомнили прежние вины их, и в 1739 году свирепая казнь их совершилась в Новгороде: Василию Лукичу и Сергею и Якову Григорьевичам отрубили головы; Ивана Алексеевича, любимца Петра II, пытали, колесовали; он умер, повторяя: «Помяни мя, господи, во царствии своем!» Феофилакт, архиепископ Тверской, ученый пастырь, сочинитель службы на праздник Полтавской победы, возбудил ярость Бирона книгою своею против лютеран; его подвергли пытке, и потом, больного, разбитого параличом, пять лет держали в казематах крепости. Жертвою Бирона сделался наконец Артемий Петрович Волынский, сильный вельможа, любимец Петра Великого, второй после Остермана министр. Честолюбец не менее Бирона, он вздумал открыто бороться с ним, подав на него донос императрице, и чрез несколько часов потом Волынский и друзья его были в застенках, терзаемые неслыханными пытками. Императрица со слезами подписала приговор, умоляя своего любимца пощадить Волынского, но Бирон был неумолим: июня 27 1740 года казнили Волынского и друзей его: ему отрубили сперва руку, потом голову; тайный советник Хрущов и обер-интендант Еропкин обезглавлены после него; графу Мусину-Пушкину отрезали язык; генерал кригс-комиссар Соймонов и кабинет-секретарь Эйхлер высечены кнутом и сосланы в Сибирь; секретарь Волынского Зуда, по наказании плетьми, сослан в Камчатку. Дочь Волынского насильно принудили постричься. Слыша, что свирепость казни возбуждает ропот, Бирон наполнил обе столицы и государство шпионами, щедро награждал доносчиков, и за одно неосторожное слово вельможа и простолюдин были схватываемы, увлекаемы, подвергнуты пытке, казни, ссылке; более 20000 человек всех званий было сослано Бироном в Сибирь, Многие увозимы были тайно; никто не знал их имен, а они не знали своего преступления, томясь в ссылке или в тюрьме. Отцы страшились детей, друзья не смели сойтиться беседовать тайно, трепеща тайной канцелярии, где заседал клеврет Бирона Андрей Ушаков, из бедных дворян, достигший графского титула, ордена Св. Андрея, предавший потом Бирона, предавший врагов его впоследствии и умерший в почестях, уже в 1747 году.