Сергей Беляков - Сборник критических статей Сергея Белякова Страница 11

Авторский вариант статьи, впервые опубликованной в журнале «Знамя»

Нерусский писатель Юрий Олеша

Нет на свете человека без национальности. Космополитизм — не более чем химера, самообман. Граждан мира нет. Истинный гражданин мира должен был бы быть неким культурным гибридом — человеком равно близким французу и китайцу, зулусу и немцу, эстонцу и жителю Андаманских островов. Он должен был стать христианином и конфуцианцем, индусом и мусульманином, иудеем и кришнаитом. Можете ли вы себе представить подобного цивилизационного метиса? Вот уж действительно химера, то есть сочетание не сочетаемого (античная химера, как известно, обладала головой льва, телом козы и хвостом дракона). Это всё равно, что добавить в борщ мороженного, форшмак и кайенский перец, влить водку, кофе и кефир. Решитесь попробовать такое блюдо?

Национальная принадлежность влияет на вкусы и взгляды человека, определяет систему ценностей, которой он придерживается. Влияет она и на творчество. К сожалению, мало кто пытался взглянуть не только на творчество, но и на личность писателя с этой точки зрения. А ведь такой взгляд наверняка привёл бы к открытиям неожиданным, помог бы объяснить те факты, что, бывало, повергали в недоумение филолога, заставляли стыдливо отводить глаза от «неполиткорректной» фразы, обходить неприятный интеллигентному читателю эпизод биографии.

Юрий Карлович Олеша принадлежит русской литературе. Точнее ей принадлежат его книги. Их было немного: небольшой роман, сказка, несколько рассказов да ещё дневники, изданные в 1960-е Михаилом Громовым и Виктором Шкловским под названием «Ни дня без строчки». И сейчас не только простые смертные читатели, но и литературоведы принимают созданную помимо воли автора композицию «Ни дня без строчки» за поиск Олешей «новых форм». К столетию Олеши (1999 г.) «Вагриус» издал оставшуюся часть дневников под названием «Книга прощания» (ещё раньше их фрагменты публиковались «Знаменем» и «Дружбой народов»). О художественных достоинствах «Книги прощания» говорить не будем: дневник есть дневник. Поклонник Олеши или просто внимательный читатель найдёт в нём фрагменты великолепной, изящной прозы: заготовки для рассказов, пьес, романа «Нищий». Впрочем, большая и лучшая часть их уже была напечатана ещё в советских изданиях «Ни дня без строчки». Хозяин лавки метафор распродал лучший товар. Витрина пуста. Лишь на дальних полках пылится ещё нечто любопытное… Но не метафорами поражают дневники Олеши, не изяществом стиля и даже не рассказами о Маяковском. Поражает в них другое: неприязнь, нет — ненависть к России: ««Россия — это была фотографическая группа, какую можно было увидеть в чиновничьем доме… что может быть отвратительней этой домашней реликвии. Почему даже такая вольная вещь, как фотография… приобрела в России тяготение к неподвижности, к затхлому канону… Почему стриженный ёжиком молодец полувоенного вида в расчищенных сапогах лихо сидит по-турецки на первом плане всех российских групп… Сорок остолопов расположились передо мной в виде усеченной пирамиды на картоне, уже начинающем приобретать оттенок мочи… Кто они — эти бородачи… это Россия, и я ненавижу её»[30]. Это не вялая интеллигентская русофобия, вариант извращённого, вывернутого наизнанку национализма. Интеллигент-западник считает, что сказать об Отечестве доброе слово, значит, показать себя националистом. Патриотизм, как запретное чувство, загоняется в бессознательное, а уже оттуда, появляется, изменив внешность. Тезис «мы хуже других» равен тезису «мы лучше других». Только знаки разные. Нет, это почти рефлекторная неприязнь к чужому, к чужой культуре, чужой жизни. Стоит ли удивляться, Олеша был поляк. Поляк не обрусевший.

Национальная принадлежность, очевидно, закладывается в детстве. В детстве ребёнок усваивает обычаи, традиции, взгляды окружающих. Узнаёт, как надо пить и есть, как относиться к родственникам и чужакам. Усваивает понятия свой и чужой. Кроме того, видимо, как раз в детстве и закладывается особое ощущение, чувство безотчётной и бескорыстной симпатии к своим и столь же спонтанной и бескорыстной неприязни к чужим. Л.Н. Гумилёв назвал это явление комплиментарностью (положительной/отрицательной). Природа комплиментарности не ясна. Мы можем сказать лишь, что она есть.

Теперь вернёмся к Олеше. Он родился в Елисаветграде (Днепропетровске), но вскоре его родители переехали в Одессу. Там он и вырос. Это существенно. Ребёнок часто проводит со сверстниками больше времени, чем с родителями. А такое общение ведёт к тому, что ребёнок быстро усваивает чужие традиции, говоря учёным языком, чужой стереотип поведения. Русские эмигранты в Париже и Нью-Йорке уже во втором поколении становились французами или американцами. Столь же быстро русели немцы в Москве и Петербурге, но не в замкнутых общинах-колониях, где этническая традиция сохранялась дольше. Если бы Юрий Олеша жил в Калуге, Смоленске или Казани, кто знает, остался бы он поляком или нет. Но в огромной полиэтничной Одессе жили не только русские и украинцы, но и немцы, французы, евреи, поляки, болгары, греки, и даже турки. Разумеется, Москва, Киев, Петербург тоже были полиэтничны, но русские и украинцы составляли в них господствующее большинство. Там царила русская культура. В Одессе же её влияние уравновешивалось европейской и еврейской культурами. Пожалуй, впервые проблема взаимоотношений Олеши с европейской культурой, с одной стороны, и российской — с другой, возникает в связи с темой Одессы (родного города писателя). Одесса Олеши — Одесса европейская: «Этот город сделали иностранцы, — пишет он, — Ришелье, де Волан, Ланжерон, Маразли, Диалегмено, Рапи, Рено, Бонифаци — вот имена, которые окружали меня в Одессе … И даже позади прозаической русской — Демидов — развевался пышный парус Сан Донато»[31].

Интересно, что полиэтничная Одесса начала XX века, виделась Олеше исключительно европейским городом. Русской Одессе посвящено лишь несколько скупых строк (см. ниже), еврейской же Одессы, то самой Одессы легендарной Малой Арнаутской как будто не существовало. Европейская Одесса на страницах дневников противопоставлена России. Последняя начиналась для Олеши сразу же за пределами города, у станции Одесса-Малая[32]. Одесса ассоциируется у Олеши с кораблем, морем, путешествиями, мечтами о далеких странах; Россия — с казенно-чиновничьим миром, с «затхлостью», «неподвижностью», «всеми приметами своими [Россия схожа] со зданием судебных установлений». Символ Одессы для Олеши моряк, символ России — обер-кондуктор: «…сама национальность [т. е. русская национальность — С.Б.] каким-то боковым сходством связанный …с попами, с портретом Александра III»[33]. Само противопоставление моряка (символа свободы, путешествий и приключений) обер-кондуктору, прямая обязанность которого свободу ограничивать, недвусмысленно указывает на отношение Олеши к Западу, с одной стороны, и к России — с другой.

Проблема взаимодействия с русской культурой, русским (или русско-украинским) окружением возникает в связи с темой гимназии: «Россия — была гимназия и главный столп её — директор»[34]. А гимназию Олеша, несмотря на успехи в учебе, недолюбливал. Он проклинал «необходимость учиться,… знать уроки»[35]. Образ же сурового директора, олицетворявшего для Олеши некую грозную карающую силу, не раз возникает на страницах дневников. В гимназии же Олеша столкнулся со своими русскими и украинскими сверстниками. Вот что он писал по этому поводу: «Гимназия всовывала мне хрестоматию с изображениями русских мальчиков, бегущих с хворостинами по селу. Такие мальчики были и среди моих одноклассников. Это были помешанные на голубях мальчики. Они плохо учились, были невнимательны и тупы. Я ненавидел их… Им было чуждо все иностранное и вызывало в них смешливость <…> не сельское, излюбленное классиками лето манило меня! Не детство Багрова-внука, не те забавы, образом которых были бегущие мальчики с хворостинами в руках, — вся деревенская русская национальная жизнь, всегда ходившая под ненавистным мне эпитетом «привольная»[36].

В дневниковых записях Олеши да и в его рассказах часто встречается эпитет «нерусский», «нерусское». Этот эпитет неизменно означает нечто яркое, красивое, необычное: «Книги в ярких нерусских обложках»[37], «несколько удивительных подарков. Вероятно, это были нерусские игрушки», великолепная Дерибасовская, «красиво мощеная нерусским камнем», и даже зелень «нерусская»[38]. По аналогии можно предположить, что русское было для Олеши заурядным и пресным.

Помимо Одессы европейской, была и русская Одесса. Ей Олеша посвящает лишь несколько строчек, также неплохо иллюстрирующих авторское отношение к ней: в «русской Одессе» находились полковые казармы, «солдаты в черных мундирах с красными погонами гуляли с горничными». Что немаловажно, эта Одесса находилась «вдалеке от порта, у самой железной дороги»[39]. И вновь мы видим противопоставление порта и связанной с ним символики (свободы, моря, путешествий) России. Иное дело Европа. Мечты о ней, восхищение европейской культурой едва ли не на каждой странице дневников. Олеше снится Краков[40]. Он сочиняет историю о своей воображаемой поездке в Париж[41], и даже считает, что «взгляд на европейца» (!) может изменить к лучшему его жизнь[42]. В симпатичных ему людях Олеша ищет близкое себе «западничество». Так о Маяковском, перед которым он преклонялся, Олеша пишет: «Пленительно было в нем то, что он знал Европу…пленительно было знать, что этот человек близок к замечательной культуре французской живописи и поэзии. Его первые стихи кажутся возникшими из французской живописи»[43]. С той же чуткостью, с которой Олеша «улавливал» европейское в творчестве того или иного писателя, он замечал и неприязнь или недостаточное, с его точки зрения, внимание к Европе. К примеру, по его мнению, Чехов, которого, кажется, ещё никто не упрекал в излишнем «славянофильстве», не любил Европу. С точки зрения Олеши в творчестве Чехова мало европейских мотивов, а в чеховских письмах из-за границы видна неприязнь к Европе[44]. Подобная оценка творчества и писем, кажется, уникальна. Не исключено, что Олешу, для которого Европа оставалась чудесной мечтой, покоробил обычный для чеховских писем насмешливый тон. Столь обостренный европейский патриотизм, очевидно, был связан с необходимостью жить в чужой этнической среде. Оказавшись в чужом этническом окружении, человек, внутренне отторгая чуждое себе, одновременно тянется к тому, что ему близко. В России Олеша особенно остро чувствовал свою принадлежность Европе, а потому идеализировал её, превращая в прекрасную сказку, мечтами о которой он и жил. Неслучайно, действие сказки «Три толстяка» происходит, несомненно, в Европе. Заметим, не во Франции или Германии, а именно в Европе.