Николай Мельников - Классик без ретуши Страница 13

Стихи Сирина отличаются такой же точностью, тщательностью и заостренностью языка, как и проза. Но то, что делает ткань прозаических произведений крепкой и прочной, вносит в условный материал поэзии излишнюю прямолинейность и сухость. Стихи Сирина, при всей своей образности и технической отделанности, производят впечатление подкованной рифмами ритмической прозы. В них много рассудочности, добросовестности, отчетливости и очень мало настоящей поэтической полнозвучности.

Воля России. 1930. № 2 (февраль). С. 190–191

Глеб Струве

Заметки о стихах

<…> Рядом с перечисленными поэтами как-то неловко ставить В. Сирина: настолько он выше их. Но вместе с тем соблазнительно его противопоставить скучающим и заставляющим читателя скучать парижским поэтам. Вот уж кому не до скуки! Для Сирина жизнь — «сновиденье, единый раз дарованное нам», на которое пенять, которое бранить могут только выспренние глупцы. Зрячесть и зоркость — вот предпосылки сиринского поэтического мироотношения.

Мир для слепцов необъясним,но зрячим все понятно в мире,и ни одна звезда в эфире,быть может, не сравнится с ним.{22}

Поэт, прежде всего, видит мир, и видение свое воплощает в неповторимых вещественных, полновесных образах.

Одно зовет и мучит ежечасно:на освещенном острове столаграненый мрак чернильницы открытой,и белый лист, и лампы свет забытыйпод куполом зеленого стекла.И поперек листа полупустогомое перо, как черная стрела,и недописанное слово…{23}

Здесь не место вдаваться в подробный технический разбор сиринского стихосложения, укажу только, что в этих нескольких строках мысль, зрительный образ, ритмическая структура (чего стоит одна последняя укороченная строка!), сложная игра гласных и согласных («на освещенном острове стола — граненый мрак чернильницы открытой», «и поперек листа полупустого») слиты в некое колдовское в своем совершенстве целое.

То же колдовское мастерство в стихах «Солнце» <…> Само стихотворение это поёт. И, конечно, тут дело не в простом подборе «поющих» аллитераций. Такое мастерство, достигаемое на путях «проверки алгеброй гармонии», доступно многим Сальери; колдовство привходит от Моцарта. Здесь мы соприкасаемся с самой тайной сущности поэзии.

Я не могу останавливаться на всех стихотворениях, которые В. Сирин присоединил к своим замечательным рассказам. Их немного числом (всего 24), но о каждом из них можно сказать очень много. Лучшие, пожалуй, — «Расстрел», «Снимок», «Сновидение», «Крушение», «Гость», «Комната». Поражает необыкновенное разнообразие творческого облика Сирина, необыкновенная уверенность, легкая и смелая свобода, с которой он подходит к любой теме и заставляет слушаться себя любой материал. Это то же свойство, которое отличает его как прозаика и безошибочно обличает в нем большого писателя. Но о прозе Сирина надо говорить особо.

Россия и славянство. 1930. 15 марта. № 68. С. 3

С. Нальянч{24}

Рец.: Возвращение Чорба. Берлин: Слово, 1930

Лет семь тому назад Сирин выпустил несколько небольших сборников стихотворений. В этих стихах чувствуется значительное влияние Фета; они не блещут оригинальностью, не богаты глубиной, интересными образами, занимательностью темы.

Затем мы встречаем часто стихи Сирина в журналах и газетах. Заметен быстрый рост поэта, освобождающегося от подражательности, но не порывающего с лучшими традициями наших старых мастеров. В то же время поэт ищет новых путей, много работает над стихотворным языком, который приобретает все большую и большую силу и выразительность; темы стихотворений становятся интересными и разнообразными; подлинный лиризм нередко искусно переплетается с тонким юмором и легкой иронией.

В последние годы Сирин усиленно занялся художественной прозой: кроме целого ряда рассказов выходят в свет три романа — «Машенька», «Король, дама, валет», «Защита Лужина». В прозе Сирин является гораздо большим новатором и революционером, чем в стихах; его стилистические приемы, его новшества во всем, — начиная от построения повествования и кончая оригинальной пунктуацией, — делают очень занимательной сиринскую прозу. Если прибавить к этому удивительную зрительную память и наблюдательность в мелочах, то следует признать, что Сирин является одним из наиболее интересных писателей в эмиграции.

В книжку «Возвращение Чорба» вошли лучшие стихотворения Сирина, а также десять небольших рассказов. О Сирине, как и о каждом талантливом писателе, пишущем и прозою, и стихами, любят спорить: что является истинным его призванием — поэзия или проза.

Критика в большинстве случаев приветствовала отход Сирина от поэзии ради романов и рассказов, и это, может быть, является отчасти причиною того, что Сирин в последнее время дал, как поэт, так мало.

На наш же взгляд, сборник «Возвращение Чорба», в котором Сирин представлен и как прозаик, и как поэт, этот сборник может служить доказательством того, что и стихотворная и повествовательная области одинаково свойственны дарованию нашего писателя.

Кроме того, приходишь и к другому выводу. Большие полотна Сирину меньше удаются, чем малые. Сирин — лирический поэт гораздо лучше эпического («Университетская поэма»); автор небольших рассказов сборника «Возвращение Чорба» несравненно выше автора романов «Машенька», «Защита Лужина», «Король, дама, валет».

В больших произведениях Сирин слишком увлекается эффектами внешнего свойства; мастерство, словесная виртуозность становятся самоцелью; писатель превращается в раба мелочей, подробностей.

Этого нельзя сказать о стихах и рассказах Сирина. Здесь блестящие технические приемы являются не самоцелью, а служебной частью повествования. Вот один из примеров: в рассказе «Рождество» читатель сначала узнает, что герой-помещик Слепцов — глубоко несчастен. И лишь в конце главы говорится: «Слепцов поднял руку с колена, медленно посмотрел на нее. Между пальцев к тонкой складке кожи прилипла застывшая капля воска. Он растопырил пальцы, белая чешуйка треснула». Самому читателю предоставляется постепенно догадываться: воск на пальцах… Была панихида… Он потерял кого-то близкого… Вообще, рассказ «Рождество» — одно из лучших произведений Сирина. Его художественные достоинства выделяют его из ряда других рассказов сборника, среди которых хороши «Звонок», «Пассажир» и «Картофельный эльф».

Лирика представлена в сборнике несколькими (около двадцати) стихотворениями. Особенно хороши «Кирпичи» своим интересным замыслом, «Годовщина», «Тихий шум» и «Гость». Жаль, что Сирин не включил в сборник вместо нескольких неудачных пьесок, вроде «Человек с елкой», такие стихотворения, как, например, «Люблю я гору в шубке черной…», «Гулял по запущенному саду…».

<…> Он глядит на мир влюбленными глазами пантеиста. Это жизнелюбие чувствуется во всех его произведениях, но в этом кроется и отрицательная сторона сиринского творчества. Любя мир в целом и во всех мелочах, поэт охватывает его поверхностным взглядом, который «золотит, лаская без разбора, все, что к нему случайно подойдет». Нет времени, нет возможности сосредоточиться на чем-либо, во что-либо углубиться. Глубочайшие вопросы бытия проходят мимо даровитого писателя. В этой поверхностности кроется главная опасность для успешного развития сиринского творчества.

Однако из всех книг Сирина «Возвращение Чорба» менее всего страдает таким недостатком.

За свободу! 1930. 4 августа. № 209. С. 3

ЗАЩИТА ЛУЖИНА

Впервые: Современные записки. 1929–1930. № 40–42

Отдельное издание: Берлин: Слово, 1930

Роман, составивший Набокову громкое литературное имя и выведший его в первый ряд писателей русского зарубежья, был создан в относительно короткий отрезок времени: с февраля по август 1929 г. Из всех произведений В. Сирина он вызвал наиболее громкий резонанс в эмигрантской прессе. Рецензии и отзывы на «Защиту Лужина» — как на его журнальную публикацию, так и на отдельное издание — появлялись практически во всех периодических изданиях русского зарубежья, так или иначе освещавших литературную жизнь.

Уже первый фрагмент «Защиты Лужина», появившийся на страницах «Современных записок» — главного «толстого» журнала русского зарубежья, привлек к себе пристальное внимание ведущих эмигрантских критиков, многие из которых впервые открыли для себя творчество В. Сирина. К последним с полным основанием можно отнести Г. Адамовича — к тому времени уже завоевавшего репутацию наиболее значительного критика русской эмиграции. Рецензия на сороковой номер «Современных записок» (где критик, посетовав на то, что имя Сирина до сих пор «находилось в полутени», обещал «обратить на него самое пристальное внимание») положила начало обширной «набоковиане» (точнее — «сириниане») Г. Адамовича. Именно ему предстояло стать одним из самых вдумчивых интерпретаторов набоковского творчества, проследить творческую эволюцию писателя с конца двадцатых до начала семидесятых годов и в то же время — сыграть роль самого опасного литературного противника Сирина, испортившего ему немало крови.