Карл Проффер - Ключи к "Лолите" Страница 15

"Ты действительно хочешь знать, кто это был? Так вот, это был — ". И тихонько, конфиденциально, высоко подняв узкие брови и выпятив запекшиеся губы, она с легкой иронией, но не без нежности, и как бы издавая приглушенный свист, произнесла имя, которое проницательный читатель давно уже угадал.

Уотерпруф, сказала Шарлотта. Почему ничтожное воспоминание о летнем дне на озере мелькнуло у меня в памяти? Я тоже давно угадал это имя, но только подсознательно, не отдавая себе в этом отчета. Теперь я не испытал ни боли, ни удивления. Спокойно произошло слияние, все попало на свое место, и получился, как на составной картине-загадке, тот узор ветвей, который я постепенно складывал с самого начала моей повести с таким расчетом, чтобы в нужный момент упал созревший плод… [с. 333]

"Спокойно" (в английском "quietly") — это, конечно же, звуковая и зримая имитация Куильти; и если читатель слегка выпятит губы и произнесет это имя в соответствии с подробными указаниями, которые дает Гумберт, то он заметит, что при этом получается "приглушенный свист", как и при произнесении слова "уотерпруф".

Почему же здесь возникает слово «уотерпруф» и воспоминание об Очковом Озере? Вернувшись назад в 20-ю главу I части, в которой рассказывается о поездке Гумберта и Шарлотты на Очковое Озеро, мы можем проследить мотив наручных часов. Вспомним, что Гумберт уже почти решился утопить Шарлотту Гейз, будучи уверенным, что их никто не видит и он может совершить идеальное преступление. Однако у него не хватило духу убить ее. И сразу после этого он узнает, как ему «повезло», потому что Джоана Фарло в зарослях на берегу писала пейзаж и, оставаясь незамеченной, наблюдала за водными выкрутасами Гумберта. Джоана говорит:

"Между прочим, я заметила кое-что, чего вы недосмотрели. Вы (обращаясь к Гумберту) забыли снять наручные часики, да, сэр, забыли".

"Уотерпруф" (непромокаемые), тихо произнесла Шарлотта, сложив губы по-рыбьи. [с. 113]

Это воспоминание, возникающее в памяти Гумберта, когда Лолита произносит «Куильти» (с особой слегка ироничной интонацией, которую он так тщательно описывает), служит своего рода фонетическим и биологическим эхом слова «уотерпруф», произнесенного Лолитиной матерью почти в точности таким же образом, «тихо» и выпячивая губы, с той ложно-изысканной утонченностью, присущей Шарлотте. Не удивительно, что это сходство заставляет Гумберта вздрогнуть. Жизненные узоры повторяются вновь. Заметьте, что имя Лолита уже как бы содержится в имени Шарлотта, как и сама Лолита была в утробе Шарлотты. Этот факт жизни и искусства Гумберт отмечает в одном из своих страстных отступлений:

Мы выпивали что-нибудь — виски или джину перед тем как лечь спать, и это помогало мне воображать дочку, пока я ласкал мать. Вот — белый живот, в котором моя нимфетка лежала свернутой рыбкой в 1934-ом году. [с. 97]

Он замечает, что "в биологическом смысле она собой представляет максимально доступное мне приближение к Лолите" (с. 97). И потом он заставляет Шарлотту извлечь ее (Лоттины) детские фотографии, где ему "удалось разобрать первый неясный черновик Лолитиного очерка, ее ног, маслачков, вздернутого носика. Лоттелита! Лолитхен!"[106] (с. 98)

Итак, мелькнувшее в памяти Гумберта воспоминание возвращает его назад к летнему дню на Очковом Озере, к белому животу Шарлотты, в котором когда-то "свернутой рыбкой" лежала Лолита, и далее к детству самой Шарлотты, то есть к годам, вероятно более поздним, чем любовь Гумберта к Аннабелле Ли в приморском краю. Весь этот узор, в биологическом и художественном смысле, напоминает многослойные картинки в энциклопедии, когда, переворачивая полупрозрачные листы, вы каждый раз открываете какой-то новый уровень анатомии.

7

В случае (вполне вероятном) если читатель так и не понял, какое имя называет Лолита, эхом отзывающееся в слове «уотерпруф», если читатель не видит складывающийся узор, если созревший плод не падает, Гумберт тут же дает такому недостаточно внимательному читателю еще несколько намеков — причем более прозрачных, — которые позволят даже тупицам угадать личину Куильти. Лолита говорит, что он был давним другом семьи, "приезжал к своему дяде в Рамздэль" (с. 334), выступал с лекцией в Шарлоттином клубе и поцеловал Лолиту в щечку:

Знал ли я, что он заметил меня и ее в той гостинице каких-то охотников, где он писал ту самую пьесу — да «зачарованных», — которую она репетировала в Бердслее два года спустя? <…> Знал ли я, что — Ах, это было так гадко с ее стороны запутать меня и заставить поверить, что Клэр пожилая дама… [с. 334]

Более того, газета в Уэйсе напечатала фотографию Куильти (Гумберт ее не видел); "В Брайсландской газете портрета не было", — отмечает Гумберт. Лолита сообщает дополнительные наводящие сведения: "Эдуза [Гольд. — К. П.] предупредила ее в свое время, что Ку не равнодушен к маленьким девочкам — его раз чуть ли не в тюрьму посадили…" (с. 337). Вспомним, что в "Кто есть Кто" среди "любимых развлечений" Куильти указаны "домашние зверьки". Лолита продолжает, выдавая некоторые подробности о свойственных Куильти извращениях:

"Видишь ли, у него там были и девочки, и мальчики, и несколько взрослых мужчин, и требовалось, чтобы мы Бог знает что проделывали все вместе в голом виде, пока мадам Дамор производила киносъемку". (Жюстине маркиза де Сада было вначале двенадцать лет.) [с. 338–339]

Вспомним еще раз "Кто есть Кто", где одним из его трех увлечений названа "фотография".[107] Третьим его увлечением были "полугоночные автомобили", что вполне соответствует Красному Яку и прочим машинам, на которых он неотступно преследует Гумберта и Лолиту.

8

Очевидно, я разглядел или, вернее, узнал не все детали созданного Набоковым узора, потому что мы видим их все сразу. Впрочем, моя цель в данной главе, помимо объяснения некоторых текстуальных загадок «Лолиты» и отстрела некоторых тигров, состояла в том, чтобы дать читателю Набокова представление о том, на какие детали следует обращать внимание и какие логические связи он должен делать, поскольку поэзия требует такой же точности, как геометрия. Произведения Набокова сделаны из тщательно подогнанных деталей, и автор прекрасно знает место каждой части в головоломке. Выражение "dans l'art n'existe pas hasard",[50] в общем, не совсем верно. Однако к искусству Набокова его можно применить в более строгом смысле, чем к произведениям большинства писателей. Это одна из сильных сторон Набокова — и в то же время, на мой взгляд, его главная слабость, не позволяющая ему подняться на вершину писательского Олимпа, которой достигли некоторые его предшественники (такие как Гоголь) в русской литературе XIX века, и состоящая в том, что он является исключительно хитроумным мастером. Есть одно крылатое выражение, приписываемое знаменитому русскому полководцу Суворову, которое я процитирую по дневнику князя Вяземского: "Тот уже не хитрый, о котором все говорят, что он хитр". Его вполне можно метафорически и с полным основанием применить к Набокову-художнику. Тайная основа и техническая сторона мастерства Гоголя скрыты так глубоко, что практически невозможно формально проанализировать его творчество. В отношении же Набокова порой кажется, что у него слишком многое идет от головы и поэтому его можно анализировать. Великий поэт, вероятно, не подписался бы под этим заявлением, но как бы то ни было — к лучшему или худшему — последнее слово все равно остается за ним.

3. Стиль

Можете всегда положиться на убийцу в отношении затейливости прозы.

1

Многие считают Набокова самым блестящим стилистом, пишущим сегодня на английском языке. Единственным писателем, кто хоть как-то приблизился к свершению подобного подвига, был Конрад (Джозеф, а не Удо), однако его идеи и стиль (не говоря о том, что он не оставил следа в польской литературе) куда менее значительны, чем у Набокова. Тот любопытный факт, что Набоков научился читать по-английски раньше, чем по-русски, предполагает его внутреннюю расположенность к языку, используя который он добился совершенства и завоевал славу. Сам Набоков не раз извинялся за свой английский, утверждая, что русской прозой он владеет гораздо лучше.[108] Думается, эти извинения не вполне искренни. Ясность (порой обманчивая), простота и благозвучие его английского не идут ни в какое сравнение с языком его русской прозы. В «Даре» его повествовательные предложения настолько перегружены причастными оборотами, заключенными в скобки пояснениями и утомительным обилием точек с запятой, что читателю приходится с трудом продираться сквозь эти нагромождения.[109] Контраст между его кристально чистым английским и округлым русским просто поразителен.