Оноре Бальзак - Нотариус Страница 2

Здесь сын приносит жалобу на отца, дочь на родителей. Контора — это исповедальня, где страсти высыпают из мешка свои преступные замыслы и где советуются насчет сомнительных дел, ища способов привести их в исполнение. Что другое действует так разлагающе, как опись имущества, оставшегося после покойника? Умирает мать, окруженная уважением и любовью всей семьи. Когда же закрывают ей глаза, когда фарс сыгран и занавес опущен, нотариус вместе с писцом находят доказательства того, что ее интимная жизнь была ужасающей, и сжигают их; потом они выслушивают трогательнейшее похвальное слово памяти святой женщины, погребенной несколько дней тому назад; они принуждены не разочаровывать семью, из деликатности прибегая к умолчанию, но какими насмешками, улыбками и взглядами обмениваются между собой нотариус и писец, выходя на улицу! Величайший политик, обманувший всю Европу, оказывается, был обманут женщиной, как ребенок: его доверчивость была смешна, как доверчивость «мнимого больного» к Белине[2]. Они разбирают деловые бумаги человека, как говорят, добродетельного и филантропа, на могиле которого курили фимиамы, в честь которого палили целыми залпами соболезнования, но это должностное лицо, этот почтенный старец оказался развратником. Писец уносит с собою его непристойные книги и раздает их своим сослуживцам. В силу обычая, установившегося с незапамятных времен, писцы завладевают всем, что может оскорбить общественную или религиозную нравственность и обесчестить покойника. Все непристойное нумеруется ими литерой М. Известно, что нотариусы нумеруют буквами алфавита бумаги, акты и документы. Литерой М (мне) обозначается все то, что берут себе писцы.

— А есть литера М? — разносится по конторе крик, когда второй писец возвращается после составления описи.

Когда раздел произведен, то можно услышать внушенные самим дьяволом комментарии, пока третий писец закусывает печеной грушей, второй — сыром, а делопроизводитель пьет шоколад. Вы думаете, что семь-восемь веселых молодых людей в расцвете сил и ума, наскучив корпеть целый день за конторками над перепиской бумаг и изучением актов о ликвидации, станут обмениваться афоризмами Фенелона или Массильона, оставшись одни, без нотариуса, и желая немножко отдохнуть? Французский дух, сдавленный пыльными папками нотариальных подлинников, тогда так и брызжет остротами, выходящими за пределы просто забавного. Это скорее язык Рабле, чем Флориана. Они строят догадки о намерениях клиентов, комментируют их жульничества и высмеивают их самих. Если бы писцы не высмеивали клиентов, то это были бы уроды, скороспелые нотариусы. Эти первые шаги мысли на хладном жизненном пути расчета и разврата заканчиваются великим изречением старшего делопроизводителя:

— Ну, господа, вы только болтаете!

Что правда, то правда. Писец много болтает, все понимает, но остается добродетельным, как туз пик, ибо у него нет денег. Любимая шутка нотариальных контор состоит в том, чтобы перед новичками изображать все так, будто здесь действительно царят самые неправдоподобные и чудовищные нравы, и если новичок верит всему, значит, фокус удался. Все хохочут.

Эти шутки разыгрываются перед десяти—двенадцатилетним мальчиком, надеждою семейства, перед клерком-мальцом с черными или белокурыми волосами и бойким взглядом, перед вожаком парижских уличных мальчишек, который исполняет партию флейты в этом оркестре, где поют желания и намерения, где все говорится и ничего не делается. Глубокомысленные изречения сыплются из ротика, в котором зубы подобны жемчугу, срываются с уст, алых, как розы, которые так скоро увядают. Ученик поспорит в развращенности с писцами, сам не понимая значения произносимых им слов. Одно наблюдение объяснит вам, что представляет собою этот мальчик. Каждое утро в той канцелярии, где заверяются подписи нотариусов, собирается целая толпа учеников, снующих здесь, как золотые рыбки в стеклянном шаре, и приводящих в ярость старого, озабоченного чиновника, которому поручено заверять подписи, ибо даже за своей решеткой он не чувствует себя защищенным от этих тигрят. Чиновнику (он едва не сошел с ума) понадобилось бы поставить в канцелярии полицейского или даже двух. Собирались уже их прислать. Но префект испугался за полицейских. От рассказов этих юнцов волосы встанут дыбом у маститого полицейского, а их выходки огорчат самого сатану. Они смеются над всем, знают и говорят решительно обо всем, но пока не делают еще ничего. Они все связаны друг с другом каким-то особым телеграфом, который мгновенно передает по всем конторам все нотариальные новости. Наденет ли жена нотариуса чулок наизнанку, закашляется ли она ночью, рассорится ли она с мужем, все, что находится снизу, сверху, посередке, становится известно сотне учеников парижских нотариусов, а в здании судебных установлений мальчишки эти встречаются с сотней учеников из контор присяжных стряпчих. Пока юноши, избравшие поприще нотариуса, не дослужатся до должности третьего писца, они еще похожи на юношей. Третьему писцу уже лет двадцать; он уже утратил румянец, составляя бесконечные договоры о продаже, он занят изучением ликвидации, он корпит над изучением юриспруденции, если не напрактиковался у присяжного стряпчего; ему поручают передавать в регистратуру крупные суммы, он собирает подписи видных особ под брачными контрактами; скромность и честность он считает существенным признаком своей должности. Молодой человек уже привыкает не болтать зря, он теряет ту привлекательную непринужденность движений и речи, из-за которой писатель, художник, ученый, сохранившие ее, нередко заслуживают упрек: «Вы настоящий младенец!» Проявить нескромность, нечестность для третьего писца — значит отказаться от карьеры нотариуса. Странное дело. Две высшие профессиональные добродетели уже предсуществуют в атмосфере нотариальных контор. Мало кто из писцов дважды получал выговоры за уклонение от этих добродетелей. При повторении такого проступка писец был бы уволен за неспособность к делу. Ответственность начинается с должности второго писца. Он в конторе является кассиром, ведет реестр, хранит печать, дает бумаги на подпись и в определенные часы регистрирует или сличает акты. Третий писец уже меньше смеется, чем другие, второй — совсем не смеется: большую или меньшую дозу веселости он влагает в выговоры младшим писцам, он более или менее язвителен; но на плечах своих он уже чувствует судейскую тогу. Однако иной из вторых писцов еще не чурается младших писцов, еще предпринимает вместе с ними загородные прогулки и рискует посещать летний сад «Шомьер»; но это лишь в том случае, если ему не исполнилось двадцати пяти лет, а достигнув этого возраста, второй писец уже подумывает, как ему устроиться где-нибудь в провинции. Он испуган высокой стоимостью нотариальных контор в Париже, он устал от парижской жизни, готов довольствоваться скромной долей и спешит, согласно шутке, вошедшей в поговорку, стать самому себе хозяином и жениться.

У трудолюбивых членов братства писцов есть особое развлечение, именуемое заседанием. Суть его в том, чтобы, собравшись вместе, потолковать о спорных вопросах юриспруденции, но эти заседания заканчиваются праздничным завтраком, за который платят те, кто навлек на себя штраф. Здесь много говорят, каждый настойчиво защищает собственное мнение, совсем как в палате депутатов, но обходятся без голосования.

Этим завершается первое превращение. Молодой человек понемножку сформировался, познав в жизни мало утех (семьи, породившие писцов, существуют в большей или меньшей степени своим трудом), с детских лет постоянно слышит назидание: «Постарайся разбогатеть!» С утра до вечера они работают, не выходя из конторы. Писцы не могут предаваться страстям, их страсти полируют асфальт парижских бульваров, их страсти должны иметь завязку, столь же быструю, как и развязка; всякий честолюбивый писец остерегается терять время на романические приключения, фантастические замыслы он похоронил под описями, свои желания он изобразил на подкладном листе бумаги в виде причудливых фигур; он не знает, что значит ухаживать, он считает вопросом чести усвоить те не поддающиеся определению манеры, которые отзываются и бойкостью торгаша и суровостью солдата, — манеры, которые деловые люди подчеркивают, чтобы придать себе цену или поставить своего рода рогатки, защищающие их от притязаний клиентов и друзей.

Словом, все эти писцы, смешливые, плутоватые, остроумные, глубокомысленные и проницательные, дослужившись до места делопроизводителя, становятся наполовину нотариусами. Главная забота этого старшего писца — внушить мысль, что, не будь его, патрон проштрафился бы глупейшим образом. Бывает и так, что он тиранит своего патрона, входит в кабинет, представляет ему свои замечания и выходит оттуда недовольным. По отношению ко многим актам он имеет право жизни и смерти, но есть и такие дела, которые только патрон может вести и решать; вообще же его еще не допускают к особо важным делам. Во многих конторах в кабинет патрона можно попасть только через кабинет старшего писца. В таком случае первые писцы стоят еще ступенью выше. Старшие писцы, подписывающиеся «За нотариуса», именуют друг друга «дорогой мэтр», все они меж собой знакомы, они встречаются, они кутят, не приглашая прочих писцов. Наступает такой момент, когда старший писец помышляет только о собственной конторе; он шныряет всюду, где можно заподозрить существование приданого. Он ведет скромный образ жизни, обедает за два франка, если патрон не приглашает его к своему столу; он напускает на себя солидность, рассудительность. Он заимствует изящные манеры и надевает очки, чтобы придать себе больше важности; он частенько ходит в гости и, посещая какое-нибудь состоятельное семейство, изъясняется таким образом: