Николай Добролюбов - Сватовство Ченского, или Материализм и идеализм Страница 2

Ченский является к Ониным и начинает с того, что делает Лизе такие комплименты:

ЧЕНСКИЙ. Вы в самых цветущих летах. Щечки – как две сдобные булочки.

ОНИНА. Какое сравнение!

ЧЕНСКИЙ (усмехаясь). А я хотел сказать – как две поджаренные котлетки.

Ченский должен так говорить, потому что у него материальный (то есть глупый) взгляд на вещи. Но автор заставляет его доходить до таких вещей, которые уже так материальны (то есть глупы), что заставляют подозревать, не увлекся ли сам автор материализмом (в его же собственном смысле). Ченский при первом же свидании начинает говорить Ониной, что ему очень нравится «ее плечо полуоткрытое», и старается дотронуться до него; потом выражает свое восхищение тем, что у нее «такой тонкий стан, и притом какая полнота!» – причем бросается на колени. В этом положении застает его Молвин, которому он тотчас же предлагает, чтоб тот уступил ему свою невесту за пятьдесят тысяч. Молвин, разумеется, отказывается, и тогда Ченский начинает действовать на отца Лизы. Нужно сказать, что бедный профессор занял некогда у своей родственницы, княгини Лапиной, тридцать тысяч рублей серебром на воспитание своей дочери. На что ему понадобилась такая пропасть денег, и как он мог сделать такой заем при своих ничтожных средствах? Ответ на это один: Онин – идеалист. Известно, что идеалисты не умеют экономически тратить денег. Не мудрено поэтому, что Онин истратил на воспитание своей дочери тридцать тысяч и все-таки не выучил ее даже тому, что не следовало бы ей наедине с Ченским, при первом свидании, играть на арфе и петь следующий романс:

Оставьте заботы, оставьте вы труд,Склонитеся к милой на белую грудь.От страсти всесильной в ней чувства немеютИ светлые взоры любовью теплеют.Когда же на арфе она заиграет,Носясь и волнуясь в желаньях живых,Мечта той порою в напевах слетаетСо струн золотых.

Тут, конечно, кроме плохих стихов, есть тоже идеализм; но только видно, что Лиза Онина понимает его немножко по-своему…

Пользуясь тем, что Онин должен княгине, Ченский, как ее наследник, требует немедленной уплаты долга, в противном же случае грозит посадить Онина в тюрьму. Тут-то выказывается весь идеализм Онина. Он начинает с того, что резонирует: «Уплачивать долги непременно нужно; не уплачивать их – значит воровать особенным образом». Но вслед за тем, когда Ченский обращается к нему с требованием уплаты, Онин умиленно возражает: «Позвольте вам сказать, что если бы княгиня жила, то она простила бы мне долг. Она часто намекала мне об этом в письмах». Ну, скажите, не восхитительный ли это идеализм! Ничего не имея, занимать у богатой родственницы тридцать тысяч, с тою надеждою, что она простит долг! Это такая высота идеализма, до которой, кроме Онина, только и мог возвыситься г. Ю. Савич в «Атенее». Г-н Савич, с своей стороны, тоже находит, что есть такой предел, за которым ни расчета, ни ума не нужно, а нужно только какое-то чувство, бесформенное и беспредельное. Вот его слова:

Там, где оканчивается ум человеческий, начинается чувство как продолжение ума, как настойчивое, но тщетное (увы!) стремление его к фигуральному (по реторике Кошанского?) выражению какой-нибудь идеи, по свойству своему не совместимой ни с чем, что предполагает ограничение, и переходящей поэтому в нечто бесформенное и беспредельное. (Ясно ли: отдача долга предполагает ограничение идеи займа; поэтому в чувствах Онина уплата и несовместима с займом!) Оно не ищет фактов, не требует теорий; в самом себе несет оно истину, веру (в то, что долг простят), любовь, и верит, и любит, без отрицания, без пояснений. (Действительно, Онин верил прощению долга по одним намекам в письмах княгини.)

Так вот этим-то высоким чувством (неизвестно почему называемым у г. Савича религиозным) и руководится Онин. Но Ченский, в качестве материалиста, соглашается простить долг только в таком случае, ежели Онин отдаст за него дочь. Онин уговаривает дочь, но та не соглашается. Вследствие того задолжавшего профессора тащат в тюрьму. Но тут является бывшая горничная княгини Лапиной, Дарья Семеновна Тюмина, с которою Ченский, живя у княгини, имел связь – для дешевизны, как он выражается, и с которою прижил семерых детей. Эта Тюмина, узнав о сватовстве Ченского, приходит к Ониным, ругает его и изображает его материализм в самых ужасных чертах. Например, она рассказывает о следующем поступке его. «У нас был слуга Федор, – говорит она, – огромного роста, который выезжал с княгиней и ходил за ней, когда она прогуливалась. Раз, когда Ченский говел и уже отысповедался, Федор не угодил ему чем-то; что же Ченский? Ну его колотить, так что должен был отказаться от святого причастия; и это случилось три недели сряду, и Ченский проговел три недели» (стр. 47).

Столь ужасный материализм возмущает всех, и вслед за тем Тюмина, чтоб помешать женитьбе Ченского и отмстить ему, сламывает его шкатулку, достает оттуда заемное письмо его, завещание княгини и подложное завещание, составленное самим Ченским, и все это приносит к Ониным в ту самую минуту, как Лиза, испуганная участью отца, соглашается уже выйти за Ченского. Тут, разумеется, присутствует и Молвин и еще полицейский офицер, который теперь вместо Онина должен тащить в тюрьму Ченского. Но все присутствующие, как истинные идеалисты, оказываются столь великодушны, что не только не подвергают его суду, но даже оставляют ему все деньги, приобретенные им в торговых оборотах, ограничиваясь лишь тем, что заставляют его жениться на Тюминой. Таким образом, идеалисты приобретают довольство и счастие, вполне вознагражденные за свое поклонение идее, а материалист остается в дураках, что и доказать надлежало…

Кажется, очевидно: Ченскому ничего нельзя сказать в заключение, кроме дурака, и если идеалисты в «Сватовстве» тоже оказываются достаточно глупыми, так тем хуже для Ченского. Значит, он-то еще глупее, чем они, если дал им провести себя.

Но вы, вероятно, несмотря на предыдущие выписки из «Атенея», все еще не вполне убеждены, что и г. Савич обошелся с материалистами так же точно, как автор «Сватовства Ченского». Нет, – именно так. Он, видите, с самого начала постановил вопрос таким образом: чтобы система философская могла проникнуть в глубину общего сознания, нужно, чтоб она «в своей сущности и в приложениях была доказательна без доказательств, силою одной только истины». Затем он спрашивает: «Где же такая система?» Оказывается, что все системы сильны доказательствами, а бездоказательных нет. Из этого для г. Савича ясно, что «истина не дается мудрецам» и что нужно искать другую, всеобщую, универсальную истину, которой бы не только нельзя было доказать, но против которой были бы все вероятности, представляемые близоруким разумом. Затем следуют ругательства на тех, кто ищет доказательной истины путем опыта, а не путем веры в универсальную, бездоказательную истину. «Наше время, – с горечью говорит г. Ю. Савич, – сделалось особенно требовательным и взыскательным; на слово нынче не верят, на все умозрения махнули рукой (quelle horreur!),[1] и наше – только то, что наука или опыт сделают доказательным и наглядным (оррёр, оррёр!)… Молодое поколение гордится своими новыми убеждениями; оно будто бы взяло их из науки… У нас впереди идет наука, а мы, не рассуждая много, молча следуем за ней и только указываем на новые источники света желающим просветиться по моде, на скорую руку. Нынче на все готовое мода; готовые убеждения еще легче приобретаются, чем готовое платье, и тем более нравятся, что приходятся всякому по голове. В чем состоят эти убеждения? В отрицании всего, что не может быть строго доказано опытом…» (стр. 256).

Пересчитавши ужасы, происходящие от подобного доверия к опыту, г. Савич восклицает потом: «Не перечесть всего зла, да и к чему? Каждый из новых людей чувствует сам, что ему недостает чего-то, что он утратил что-то очень для себя дорогое! Холодно смотрит вперед молодое поколение, холодно вокруг озирается, но не верьте этому смелому равнодушию, не называйте его зрелостью…» и пр. Далее г. Савич объясняет, что молодое поколение – только так, прикидывается, будто верит науке и опыту, а в самом-то деле жаждет «универсальной, бездоказательной истины».

Да и помилуйте – что такое наука, чтобы ей ввериться? Послушайте-ка г. Ю. Савича: в важнейших вопросах о мире и человеке, по его словам, – «пылкие адепты науки, упоенные успехами, спешат высказать свои надежды и, увлекаясь все больше и больше, произносят с комической важностью решительный приговор – такой грубый, такой безобразный, такой бесчеловечный приговор!.. Вы удивляетесь, читатель (замечает сам г. Ю. Савич), вам странно слышать такое резкое сужденье над тем, что называют успехами науки (то есть здесь разумеются, вероятно, все те же современные идеи, на которые так вооружаются гг. Барков и Кульжинский с братиею?).{6} Но успокойтесь! в сокровищницах ее много есть всякого хлама, и старого и нового, – не все же принимать за золото» (стр. 273). Но что же именно надо принять за золото и что за хлам? Как это узнать? Ведь всякие доказательства и внешние признаки г. Савич отвергает и презирает!.. А вот слушайте: