Лазарь Лазарев - Живым не верится, что живы... Страница 20

Некрасовские герои совершенно на них не похожи — вот несколько почти наугад выбранные их портреты: «Лицо у него совсем розовое, с золотистым пушком на щеке. И глаза совсем детские — веселые, голубые, чуть-чуть раскосые, с длинными, как у девушки, ресницами. С таким лицом еще голубей гонять и с соседскими мальчишками драться»; «Один долговязый, сутулый, с короткой по колени шинели. Его фамилия Фарбер. По-видимому, из интеллигентов — „видите ли“, „собственно говоря“, „я склонен думать“»; «Стягивает через голову тельняшку. На груди его мускулистой и загорелой — синий орел с женщиной в когтях. Под левым соском — сердце, проткнутое кинжалом, на плече — череп и кости».

Тот образ войны, который тогда всеми видами искусства и пропаганды вбивался в головы людей, ничего общего не имел с тем, что видели и пережили фронтовики. Потому что такой войны, как в этих книгах и фильмах, просто не было. Повесть «В окопах Сталинграда» словно бы возвращала «окопникам» недавнее незажившее, незаживающее прошлое, девальвированное, перечеркнутое официально признанной и сверхобильно тиражируемой муляжной литературой.

Оценить опубликованную книгу, особенно по прошествии некоторого времени после ее выхода в свет, когда уже более или менее сложилось читательское мнение о ней, конечно, гораздо проще, чем определить достоинства рукописи. Строгая взыскательность литературных оценок и характеристик Александра Твардовского широко известна: он скидок никому не делал — в том числе и молодым, начинающим. Но вот что он писал в так называемой внутренней рецензии, прочитав рукопись поступившей из «самотека» повести Некрасова: «Первое очевидное достоинство книги — то, что лишенная внешне сюжетных, фабульных приманок, она заставляет прочесть себя одним духом. Большая достоверность свидетельства о тяжелых и величественных днях борьбы накануне „великого перелома“, простота и отчетливость повествования, драгоценнейшие детали окопного быта и т. п. — все это качества, предваряющие несомненный успех у читателя. Это правдивый рассказ о великой победе, складывавшейся из тысяч маленьких неприметных приобретений боевого опыта и морально-этического превосходства наших воинов задолго до того, как она, победа, прозвучала на весь мир. И рассказ этот — литературно полноценный, своеобычный, художнически убедительный…»

Здесь Твардовский проницательно, хотя и в общей форме (задача внутренней рецензии оценочно прагматическая — он рекомендовал повесть опубликовать) определены важнейшие достоинства содержания и поэтики повести «В окопах Сталинграда», ее принципиального значения особенности, которые, когда позднее были подхвачены и продолжены «лейтенантской прозой», рассматривались официозной критикой — в самом снисходительном варианте — как серьезные идейно-эстетические слабости, а чаще как опасные, вредоносные, подлежащие беспощадному искоренению пороки. Это тогда апологетами благословляемой ПУРом эстетики и «правильной», по уставам и наставлениям, генеральской войны были пущены в ход для устрашения редакторов и издателей идеологические ярлыки: «окопная правда», «дегероизация», «ремаркизм», «абстрактный гуманизм».

В «Севастопольских рассказах» (любимом произведении Некрасова) Толстой, подведя читателей к дверям лазарета, говорит им: вы тут «увидите войну не в правильном красивом и блестящем строю, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами. А увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, страданиях, в смерти».

Конечно, в войну, которая изображается в повести «В окопах Сталинграда», в которой пришлось участвовать ее автору и ее героям, ничего этого не было и в помине, не могло быть — ни правильного строя, ни бравурной музыки, ни гарцующих генералов, но отвергнутое, опровергнутое еще Толстым представление о войне как о загодя придуманном и хорошо отрепетированном высшими руководителями армии и государства историческом спектакле оставалось незыблемым (отсюда, например, десять ударов в 1944 году, выдававшиеся за гениальное полководческое прозрение Сталина, обеспечившее важнейшие победы). Такого рода представления о войне, возведенные в ранг непререкаемой исторической истины, стали фундаментом расцветшего пышным цветом официозного парадного искусства. И не только в литературе и кино, но и в гигантских безвкусных памятниках — в том числе в Сталинграде. Об известной сталинградской панораме, якобы воссоздающей штурм нашими войсками засевших на Мамаевом кургане немцев, Некрасов, воевавший тогда там, сказал, что никакого штурма не было — немцы сами оставили эту высоту, которую не могли защищать.

В своей повести Некрасов рассказывает о том, что было в действительности, что видел его герой, что пережил (ему он передал свой собственный фронтовой опыт).

И когда летом 1942 года после сокрушительного удара немцев, воспользовавшихся грубыми ошибками советского командования, отступал в разбитых частях на восток, к Сталинграду.

И когда немецкая авиация, господствовавшая тогда в небе, обрушилась на город, превратив его в огромный пылающий костер. Вот как рассказывается об этом в повести Некрасова: «Город горит. Даже не город, а весь берег на всем охватываемом глазом расстоянии. Трудно даже сказать — пожар ли это. Это что-то большее. Так, вероятно, горит тайга — неделями, месяцами, на десятки, на сотни километров. Багровое клубящееся небо. Черный, точно выпиленный лобзиком, силуэт города. Черное и красное. Другого нет».

И когда на улицах города, вернее, в его развалинах, почти у самого берега — каких-нибудь двести простреливаемых метров, разыгрались невиданного ожесточения бои — за переходящий из рук в руки дом, лучше, точнее сказать, то, что от него осталось, какой-то полузасыпанный подвал, кусок разбитой стены.

Все это воссоздается в повести в несочиненных, точных, неповторимых, зорко увиденных и запомнившихся подробностях — психологических, бытовых, батальных.

Деление это, разумеется, условное, детали сливаются, прорастают друг в друга. «Есть детали, — замечает в повести Некрасов, и тут ключ к его образной системе, поэтике, — которые запоминаются на всю жизнь, и не только запоминаются. Маленькие, как будто незначительные, они впиваются как-то в тебя, начинают прорастать. Вырастают во что-то большое, значительное, вбирают в себя всю сущность происходящего…»

Когда-то Сергей Эйзенштейн посвятил свою лекцию студентам ВГИКа разбору одного из эпизодов повести Некрасова — интересно уже и то, что он выбрал для разбора первую вещь тогда в общем молодого, дебютировавшего писателя. Замечательный режиссер, обладавший острым аналитическим зрением, убедительно раскрывал, как при абсолютной естественности, неподстроенности весома, многозначительна и многозначна в исповедуемой и практически реализуемой автором «В окопах Сталинграда» эстетике каждая подробность. Стоит, скажем, обратить внимание на ряд таких, казалось бы, невыразительных деталей, как цифры, которые время от времени без малейшего нажима, как бы мимоходом всплывают в разговорах персонажей. «Активных штыков двадцать семь» — это в батальоне, и не после самых жестоких боев. А вот уже в самом Сталинграде: «В той дивизии человек сто, не больше. Две недели на том берегу дерутся». Детали эти, открывающие масштаб потерь, необычайно существенны для понимания не только того, что делается вокруг героев, фронтовой обстановки, но и их душевного состояния.

Я уже не говорю о таких, например, подробностях. «Я помню одного убитого бойца. Он лежал на спине, раскинув руки, и к губе его прилип окурок. Маленький, еще дымившийся окурок». Или: «Я кидаю коробок. Он не долетает шага на два. Фу ты, черт! Сидящий в воронке протягивает руку. Нет, не дотянулся. Мы оба не сводим с коробка глаз. Маленький. Чернобокий. Он лежит на снегу и точно смеется над нами. Потом появляется винтовка. Медленно, осторожно высовывается из воронки. Движется по снегу, тычется в коробок. Вся эта операция тянется целую вечность. Коробок скользит, отодвигается, никак не хочет за мушку цепляться. У хозяина винтовки от напряжения даже рот раскрывается. В конце концов он все-таки зацепляет его. Голова и винтовка исчезают. Над воронкой появляется легкий дымок». Или еще такая деталь: «Иногда сбрасывают по четыре небольшие аккуратненькие бомбочки. По две из-под каждого крыла. Или длинные, похожие на сигару, ящики с трещотками, противопехотными минами. Гранаты рассыпаются. А футляр еще долго кувыркается в воздухе, а потом мы стираем в нем белье — две половинки, совсем, как корыто».

Андрей Платонов, сразу же откликнувшийся на повесть молодого автора (еще до того, как она стала лауреатской) высоко оценивающей ее рецензией, отмечал, что автор придает описанию войны, всему движению чувств и действий человека пребывающего в огне боя, необыкновенно ощутительную, живую, непосредственную конкретность; читатель все время живет в том потоке событий, в который вовлек его автор. Из всех этих ненамеренных, невыпяченных, непедалированных подробностей как бы сама собой складывается, выявляется не лежащая на поверхности, не обнаженная для дидактической наглядности главная мысль, главная идея повести, пронизывающая всю ее от начала до конца. Она в том, что нечеловечески тяжкая битва «на краю земли» за лежавший в руинах и пепле город на Волге, битва, ставшая в конечном итоге долгожданным переломом в ходе Великой Отечественной войны, была выиграна самоотверженностью, готовностью к самопожертвованию, патриотическим воодушевлением множества самых обыкновенных, на языке тех лет, «рядовых защитников» Сталинграда. Корень победы в том, что Пушкин когда-то в связи с войной 1812 года назвал «остервенением народа», а Толстой в «Войне и мире» — «дубиной народной войны».