Владимир Стасов - Нынешнее искусство в Европе Страница 20

Я не знаю, где этот живописец получил свое художественное образование: в Мюнхене ли, как многие его соотечественники, или Дюссельдорфе, или Париже, но у него есть уже свой склад, свой характер, и даже свой совершенно особенный колорит. Мункачи один из самых решительных, неукротимых реалистов в Европе. Его не останавливают никакие некрасивости, никакие несогласия с формами и типами, принятыми в академиях за закон и изящество. Он смел, резок, неправилен, капризен, но зато глубоко правдив и выразителен: создаватели новых школ и направлений всегда таковы. На выставке было его картин и этюдов довольно много, но лучшие две его вещи: «Ночные бродяги» и «Старуха, сбивающая масло».

Первая картина — одна из самых патетичных во всем художественном отделении. Тут представлено, как патруль ведет, ранним сереньким утром, пойманных за ночь воров и мошенников, и тут же молодая красивая девушка, идущая на рынок, остановилась поглазеть, и что же? — в толпе негодяев она вдруг узнает — кого? — своего возлюбленного! Ее выражение, испуг и негодование; замешательство юноши, как видно, вовсе еще не худого человека; солдатские равнодушные физиономии у конвоя; фатальные рожи у пойманных, все это великолепно по естественности и простоте, по силе и мрачному душевному колориту. В другой картине изображена дрянная злая старуха, что-то вроде ведьмы, сбивающая масло и тут же грызущая своим противным ворчанием бедную девушку, которая уйти не может, должна тут все слушать, что ей самого противного ни надувают весь день в уши, и сама она, может быть, скоро станет такая же — это одна из ежедневных, всюду повторяющихся сцен. Их не любят видеть на картинах, а в натуре — пускай!

Другие венгерские жанристы, Брук и Шекели, выставили тоже интересные вещи (первый милую сцену «В кухне», второй — «Сироту», «Свиданье», «Сестры милосердия у постели больного» и т. д.); превосходные портреты венгерцев прислали Горовиц и Тан; что же касается исторических сочинений (Лотца и Тана), под видом картонов на сюжеты из венгерской истории, для фресок, назначенных в пештский национальный музей, то они многочисленны, но неудачны, как большинство исторических композиций и у прочих народностей.

Другая новая школа — тирольская. Еще недавно тирольские художники были затерты в общей массе немецких живописцев и ничем особенным не отличались, разве только своим крайне ревностным католичеством. Но теперь пришло другое время, и выдвинулось несколько талантливых художников с совершенно иным направлением. А именно: национальным. Все они учились, кто в Мюнхене, кто в Дюссельдорфе, но скоро у них образовался свой особенный стиль и склад, как всегда бывает у людей, взявшихся обеими руками за свои национальные задачи и прилепившихся к ним всей душой.

Самый значительный между ними Дефреггер. Он в короткое время двинулся такими быстрыми шагами, что, несмотря на свою молодость, вдруг сделался теперь соперником и товарищем Клауса и Вотье. У него есть отчасти тот же недостаток, что у Вотье: наклонность к сладким рожицам и мяконьким выраженьицам, но такая же правда и простота, а по краске он стоит даже гораздо выше Вотье и приближается к Клаусу. Сильных и трагических сюжетов он до сих пор еще не брал, но и то, что до сих пор служило задачами для его картин, бывало всегда грациозно, мило и юмористично, а главное — полно жизни. Лучшая его картина на выставке: «Пляска в избе». Старый отставной солдат, подхватив молодую девушку, отплясывает с ней лихую народную пляску: нате вот, посмотрите вы, молодой народ, как надо плясать! Девушка идет послушно в пляске, а сама повертывается к хохочущей молодежи и лукаво подсмеивается своей хорошенькой кошачьей мордочкой. Превосходна также: «Лошадь, выигравшая приз» (удивление, восторг и рассматривание целой деревней крутошеего, убранного лентами жеребца); наконец, третья картина — «Два братца»: маленький гимназист, еще нагруженный тетрадями и книгами, воротился домой и находит новорожденного малютку; он берет его бережно в руки и бережно целует, с улыбками, пока шумно восхищается остальное маленькое население тирольской семьи.

Второй талантливый живописец этой школы — Матиас Шмидт. Это самый заклятый враг католических попов и монахов в Тироле, и их прославлению, на свой манер, он посвящает большинство своего времени и таланта. Нельзя не хохотать, глядя, например, как один патер читает самую основательную нотацию провинившейся, раньше свадьбы, парочке влюбленных, сконфуженных и трусливых, а у него за спиной хохочет и над ним, и над ними его аппетитная «экономка»; или, как монах, жирный и красный, сидит и важно отбирает от крестьян деньги за отпущение грехов, а другие тут же тащат ему всякую птицу, яйца и т. д.; или, как бедные крестьяне, мужчина и две женщины, надсаживаются, волоча в гору свой бедный хлам на тачке, пока два монаха, откормленные до того, что еле дышат, с фарисейским смирением, равнодушно глядят на плетущихся мимо них бедняг, духовных детей своих.

Третий тиролец — Габель. Его «Конскрипция в Тироле» прекрасна по многочисленным типичным фигурам картины, хотя главная фигура юноши и послабее остального.

Около этих трех главных запевал группируются другие художники, меньшей важности, но все-таки составляющие свою школу и имеющие свою физиономию.

Наконец, третья национальная школа, сложившаяся в последнее время, — польская. До сих пор художники этой народности были разбросаны по разным краям Европы, но у них есть теперь такой могучий глава и такой художественный центр, которые не могут не притянуть к себе все эти разъединенные силы. Глава этот — живописец Матейко, центр этот — Краков. Матейко один из тех художников, которыми всего более должна гордиться современная Европа. На всемирной парижской выставке 1867 года его в первый раз узнали все и обратили на него внимание: там была выставлена превосходная по силе и страстной выразительности картина «Варшавский сейм 1773 года». Но с тех пор он живо стал освобождаться от разных своих недостатков, каковы, например, некоторая мелодраматичность поз и неприятный фиолетовый колорит. В настоящее время всего этого нет уже почти и следа, и Матейко с каждой новой картиной становится все сильнее и оригинальнее. Вообще все его картины громадных размеров, и тут-то, на десятках больших фигур, в настоящий рост, выказывается капитальное его мастерство. У него нет других сюжетов, кроме отечественных, оттого так сильно и правдиво все, что он пишет. Характеристики его почти всегда изумительны по верности, и ничто не может быть историчнее, чем иезуит Поссевин, уговаривающий зверообразного Стефана Батория, с надменностью сидящего на медвежьей шкуре, внять мольбам русского посольства, вымаливающего мир. Иезуитский взгляд, иезуитские мягкие, точно бескостные пальцы, протянутые и доказывающие, физиономия мужиковатых и смирных русских бояр, блеск польского лагеря под Псковом, с крылатыми всадниками и полуазиатскими канцлерами и воеводами, — таких картин немного встретишь в европейских музеях. Что касается до русского духовенства и послов, то, кроме великолепных, талантливых попыток покойного Шварца, ни одна еще из всех наших исторических картин не представляла с такою поразительною верностью индивидуумов древней Руси, с их финско-татарскими физиономиями, тяжелым складом и покорными глазами.

Другая, столько же изумительная картина Матейки (только гораздо менее пестрая и более гармоничная и рельефная по письму) это «Люблинская уния». Центром композиции у него сделан король Сигизмунд-Август, радостно поднимающий распятие и чуть от восторга не аплодирующий тому, что вот, наконец-то, совершается теперь соединение Литвы с Польшей, дело, около которого он целых сорок лет ходил, все умасливая да подскабливая препятствия и помеху. К сожалению, именно эта фигура всего менее удалась в картине: она слишком похожа на деревянную куклу. Зато все остальное представляет целый ряд типов высокого совершенства. Коленопреклоненный старик, Мартын Зборовский, примас и кастеллан краковский, левой рукой держит свиток с печатями, целую пергаментную башню: это акт присоединения; другую руку он кладет на евангелие, и зритель точно слышит его старческий, дребезжащий и спотыкающийся голос, произносящий клятвы. Кругом епископы, гетманы, воеводы с мечами и государственным знаменем, благословляющий издали дряхлый кардинал, блестящие польские юноши в придворном костюме, наивные простофили крестьяне, удивленные своему вдруг присутствию тут, насмехающиеся исподтишка диссиденты, ликующие магнаты, красавицы-польки в верхней трибуне — вот из чего составлена эта поразительная картина.

Другие два исторические произведения Матейки: «Обличительная проповедь Скарги перед двором, польского короля (1592)» и «Коперник в наблюдении на платформе собора», менее удались. «Проповедь Скарги» в первый раз появилась на парижской художественной выставке 1865 года и тотчас же была замечена французской художественной критикой, очень наметанной и образованной, значит, и очень чуткой ко всему талантливому. Несмотря на ужасно черный колорит и многие позы, слишком театральные или преувеличенные, — наконец, на странные позы дам, мечущихся взад и вперед как угорелые по собору, чего, конечно, никогда не случалось ни с какими придворными, какие бы там ни были самые громовержущие проповеди каких угодно Босеюэтов и Флешье, — несмотря на все это, французская критика тотчас сказала, что «Матейко обещает быть важным приобретением для исторической живописи». И действительно, начав энергическими проклятиями и грозным негодованием Скарги, Матейко никогда уже не понижал взятой раз ноты и шел с тех пор, все эти 8 лет, все только выше и выше, все с той же серьезностью, все с тем же национальным и общественным энтузиазмом. Если этот человек подольше проживет, мы, наверное, дождемся от него еще многих взмахов могучего орлиного крыла. Кроме перечисленных картин Матейки, на всемирной выставке было несколько превосходных портретов этого художника. Всего примечательнее был грудной портрет дамы (должно быть, польки) на таком эффектном желто-розовом фоне, какого не пробовал никогда еще ни один, кажется, художник.