Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия - Ольга Балла Страница 21

мест не окончательно дома, Сёч зато оказался полностью дома в своём времени. Уточняя, можно сказать, что совсем его, собственным временем, в которое он вписался с большой степенью идеальности, стал рубеж восьмидесятых—девяностых (может быть – последний на нашей памяти всплеск действенного идеализма в европейской истории), когда рухнула лживая социалистическая система в Восточной Европе и устройство жизни на справедливых и разумных основаниях чувствовалось таким возможным.

Что бы он ни писал – это всегда рефлексия над сущностью Европы как человеческого предприятия, как смыслового проекта, – и над природой человека, – исходя из классических просветительских ценностей.

То, о чём он говорит, – это не внутривенгерские заботы, не частные дела одного из этнических меньшинств (пусть даже самого большого) в одной восточноевропейской стране. Это общечеловеческие проблемы, остро пережитые и продуманные изнутри единственной, исторически определённой судьбы, – в данном случае венгерской. А иначе общечеловеческие проблемы и не переживаются.

И ещё ему, как человеку с изначальной, органической «вненаходимостью», может быть, отчётливее многих видно, насколько человек – в разумное формирование которого, в возможность и необходимость разумного воспитания целых человеческих общностей, повторяю, он верит, – не умещается в рамки, которые ставит ему история. Любая история.

2019

Техники многожизния: метафизический кинематограф Миленко Ерговича[36]

Хорватский писатель Миленко Ергович – поэт, прозаик, эссеист, драматург, – один из наиболее интересных работающих сегодня европейских авторов. Известный у нас пока только со своей прозаической стороны, он явно принадлежит к числу наименее прочитанных и оцененных в России. И уж точно не вызывает сомнений то, что к предлагаемому им способу моделирования мира, к его типу видения стоит отнестись внимательнее, чем мы это делали до сих пор.

Вообще-то Ергович, переводившийся на многие языки мира, переводился и у нас – хотя немного (написал – существенно больше) и очень избирательно. Публиковались эти переводы до некоторых пор исключительно в журнале «Иностранная литература»: в 2006-м[37] – три рассказа из сборника «Сараевское Мальборо», о страшной югославской войне: «Библиотека», «Географ» и «Кактус», в 2010-м – два рассказа из книги «Мама Леоне»[38], чистый нон-фикшн: о детстве и взрослении автора (р. 1966) и людей его поколения, «навсегда, – как сказала переводчица этих рассказов Елена Солодовникова, – опалённого войной»[39], в 2011-м – главы из книги «Отец»[40], – семейной истории Ерговичей. То есть, до недавних пор Ергович был явлен русскому читателю практически исключительно как свидетель трагических балканских событий 1990-х. Однако поле возможного нашего восприятия этого автора значительно расширили два текста: вышедший книгой в конце 2018-го большой роман Ерговича «Gloria in excelsis»[41] и главы из романа «Вилимовски» в прошлогоднем, «хорватском» номере «Иностранки»[42], оба – в переводе Ларисы Савельевой.

Эти два романа, сказанное в которых выходит далеко за пределы свидетельства о личном историческом опыте их автора (хотя, в конечном счёте, связано с ним и тоже служит его прояснению) – побуждают существенно переосмыслить тот образ писателя, который успел сложиться у нас на основании прочитанного прежде.

Босниец по месту рождения, хорват по этнической принадлежности, языку и нынешнему месту жительства (уехал из Боснии в 1993-м, во время войны), философ по образованию и журналист по роду многолетних занятий, Ергович по своему существу и культурным координатам – человек европейского пограничья, балканского – плодотворного и конфликтного, витального и трагического взаимоналожения, взаимопрорастания культур, моделей жизни, языков, человеческих типов; человек окраин (то есть, такой области света, за владение которой чуть ли не на всём протяжении европейской истории соперничали многие центры, и ни один, в конечном счёте, не одержал верх), разломов, меняющихся, зыбких и проницаемых (но от того ничуть не меньше разделяющих людей и калечащих судьбы) границ, пронизывающих и фамильную, и личную его память. Человек из такого региона, при разговоре о котором после всего, пережитого Европой в XX веке, почти первым и почти само собой приходит на ум слово «травма».

Конечно, всё, что пишет Ергович, – осмысление и проработка регионального, в слишком большой мере травматического, опыта. Для этого он сделал и делает действительно много, но теперь уже ясно, что сводить его к работе с травмой, при всей её важности – значило бы сильно обеднить его понимание. Он также должен быть прочитан помимо того, что людьми, принадлежащими к другим культурам, воспринимается (почти неминуемо) как региональная экзотика.

Да, материала для такого восприятия – в избытке: тексты Ерговича переполнены подробностями хорошо знакомой ему балканской жизни. Читателям, в эту жизнь не включённым и мало что о ней знающим, он сообщает о своём народе (скорее, о народах) много нового, разного и интересного. В роман «Gloria in excelsis» – при том, что формально он посвящён совсем небольшому отрезку времени конца Второй мировой войны (а также некоторым совершенно незаметным в мировом масштабе событиям в одном хорватском католическом монастыре XVIII века, – они таинственным образом связаны с происходящим два столетия спустя, и читатель только под самый конец романа поймёт – скорее, догадается, – как именно) – умещается, плотно упакованная, целая энциклопедия жизни на Балканах – и хорватской, и боснийской. Родившийся в Сараеве Ергович явно чувствует всё, связанное с этим городом и с Боснией вообще частью собственной большой биографии – той, что включает в себя и историю, и географию.

Но значение делаемого им выходит далеко за рамки этнографического описания и знакомства иноземцев с балканской экзотикой – как, впрочем, и художественного изживания личных проблем и травм его поколения. Гораздо важнее всего этого – тип взгляда, инструментарий понимания, который писатель предлагает для того, что для него самого и его главной, хорватской аудитории вообще-то никакой экзотики собою не представляет. Самое главное – как всегда, общечеловеческое.

Ергович – из тех современных авторов, кто не просто расширяет и усложняет видение мира и человека, но создаёт для такого видения новые действенные инструменты. Такое мало кто делает – не только сегодня, а вообще.

Если начинать разговор о Ерговиче-прозаике с какого-то одного ключевого слова (обычно это бывает продуктивно, – но именно начинать, то есть оттолкнуться и идти дальше), то это должно быть слово «многомерность», «объёмность», «стереоскопия». Может быть, ещё «фрактальность», если иметь в виду такое устройство изображения, когда внутри любого произвольно взятого, сколь угодно мелкого его фрагмента помещается всё изображение в целом. У Ерговича, правда, ещё хитрее: внутри изображения, принятого помещается другое изображение, резко меняющее перспективы «первого», вмещающего. А то и не одно).

У здешнего читателя, поскольку из романов Ерговича (их почти десяток) переведены доселе только два, обзор, конечно, невелик. Однако на основе тех, которые прочитать всё-таки можно, уже можно отважиться сказать: и в хорватскую, и в общеевропейскую культурную копилку Ергович добавляет особенную структуру повествования, собственную технику многожизния и многовременья – требующая от читателя, между прочим, особенной же оптической настройки – выработки умения удерживать всё это «матрёшкообразное» многожизние в пределах одного взгляда, не теряя нити повествования; умения мыслить не линиями, но объёмами. Это – такой способ распределения повествовательного времени, который позволяет разместить огромные массивы биографических и исторических событий на физически ограниченном (нередко – ограниченном довольно жёстко) текстовом пространстве-времени. Одна из трёх основных тематических линий «Глории…», растягивающихся на весь роман, занимает всего час с небольшим – расписанный по минутам. Этот час провели в бомбоубежище под Земледельческой кассой люди, которым предстояло погибнуть от бомбы, сброшенной на них героем другой тематической линии. И в это сверхплотное предсмертное время успевают вместиться не только все их жизни, но и многие жизни тех, кто был с ними связан.

При том, что внешнему, не слишком внимательному взгляду может предстать как спутанность сюжетных траекторий, торчание сюжетных нитей в разные стороны (они в самом деле тесно и непредсказуемо друг с другом переплетены, растут друг из друга в непредвиденных точках), – в этом саду расходящихся тропок всё тщательно продумано, выстроено, ничто не случайно (что при таком обилии деталей, кажется практически невозможным. Но Ергович умудряется как-то удерживать равновесие – притом динамическое).

Он показывает жизнь на разных её уровнях сразу – начиная от бытового, предметного, чувственного. И тут он исключительно подробен – хоть этнографическое исследование проводи на этом материале. У него – медленный, внимательный, несколько даже вязкий взгляд, тщательно ощупывающий предметы, отслеживающий мельчайшие движения. Ничто не мелко.

Далее – через уровень