Морис Бланшо: Голос, пришедший извне - Морис Бланшо Страница 25

Продолжаю историю 121-го. Сартр, находившийся в отъезде, возвращается и заявляет, что несет ответственность за все наравне с нами. Его не преследуют. Почему? Он слишком знаменит. Известен вердикт, вынесенный, если верить молве, де Голлем: «Вольтера в тюрьму не сажают». Какое странное уподобление, какая неловкая попытка отнекаться. Де Голль забывает — это небрежение или случайная промашка? — что Вольтер как раз таки просидел в Бастилии почти год за сатирические стихи в адрес регента, которых тот вполне заслуживал.

Мы, таким образом, были обвинены, но не были ни судимы, ни осуждены — может статься, оказались забыты или амнистированы.

Я вспоминаю об этом фиаско правосудия, не испытывая ни малейшего удовлетворения. Не побоюсь показаться смешным и напомню в связи с этим пустяковым делом (но, возможно, пустяковых дел не бывает) о смерти Сократа, который пожелал умереть, повинуясь беззаконному приговору, для того чтобы восстановить справедливость, саму суть справедливости, приняв самое что ни на есть несправедливое как все-таки справедливое. Дело для него обстояло так, как будто полис никогда не виноват, даже когда он не прав. В этой смерти нет трагедии, и ее не стоит оплакивать. Ибо это смерть ироничная, а приведший к ней процесс, возможно, был первым сталинским процессом (о, были, конечно, и другие, и еще будут, так происходит всякий раз, когда сообщество притязает на абсолют).

Поспешу к концу. «Манифест 121» вскоре стал более известен за границей, чем во Франции. Дорогой друг — совсем недавний для меня, извечный для нашей группы, — Элио Витторини не только поддержал нас, но и увлек за собой. Какое счастье, какая удача слышать его, видеть его, а вместе с ним Итало Кальвино, потом Леонетти[42]. Драгоценные посланники прибыли к нам из Германии: сначала Ханс Магнус Энценсбергер, потом Гюнтер Грасс, Ингеборг Бахман, Уве Йонсон. Кому первому пришла в голову мысль об издании «международного обозрения»?[43] Думаю, это был Витторини, самый пылкий, самый опытный. Совсем недавно в журнале Lignes были опубликованы[44] некоторые — сохраненные Дионисом Масколо — из документов, относящихся к этой инициативе, которая отнюдь не была тщетной, даже если и потерпела провал. С французской стороны самым ценным был вклад Луи-Рене Дефоре: он не просто оказал нам содействие, но и согласился стать секретарем будущего журнала, что гарантировало бдительность и взвешенность в отношении стольких страстей. Морис Надо привнес в наш проект свой опыт, Ролан Барт — свою репутацию, он много работал, и неудача журнала оказалась для него столь чувствительной, что он предложил нам выяснить ее причины и установить, что именно за нее ответственно. Должно быть, он хотел воздвигнуть надгробие, претворить во что-то наше разочарование. Мы отказались от этого лишь для того, чтобы не поступиться будущностью и в то же время не обвинять одних в пандан к другим, избежав тем самым напастей тех групп, что выживают среди вспыхнувших раздоров[45].

*

Очень скоро, по моим ощущениям, возникло самое что ни на есть неожиданное и, однако, воспринятое как совершенно неизбежное движение. Оно должно было произойти. Движение 22 марта, майская революция 68-го. Инициатива, конечно, исходила не от нас, даже не от тех, кто задал движению первый импульс и оказался в нем на первых ролях. Огненные сполохи, бурление, в которое были вовлечены мы все и в котором мы не переставали быть вместе, но уже по-новому. Я не стану рассказывать о том, о чем столько раз уже было сказано, и ограничусь упоминанием тех почти неосознанных трудностей, которые, не разделяя нас, наверняка на нас воздействовали. Я ясно почувствовал это: мы стали группой друзей, единых даже в своих разногласиях (каких? я их забыл). Между тем в Комитетах действий Мая 68-го, как и на манифестациях, не было друзей, были только товарищи, которые сразу обращались друг к другу на «ты» и не учитывали ни разницы в возрасте, ни былых заслуг (это очень быстро понял Сартр). Среди запретов, написанных на стенах, был один, который нам то и дело напоминали, причем никто не подозревал, что он родом из Талмуда: запрещено стареть (см. «Сожженную книгу»[46]). В ту пору я был ближе к Роберу и Монике Антельм, оставляя Дионису проводить дни и ночи в схватках, одновременно реальных и символических. Вспоминаю день, проведенный во Флене с Маргерит Дюрас, когда нас не покидало чувство, что вот-вот произойдет что-то очень важное (это оказалась смерть)[47]. Вместе с Робером и Моникой я ходил на стадион Шарлети, чтобы послушать Мендес-Франса; он пришел просто для того, чтобы выразить свою солидарность, заверить в своей поддержке движения, не более чем движения, и, наверное, чтобы защитить манифестантов, которые того не хотели и которым не могло угрожать ничто, кроме усталости, отсутствия цели, нескончаемого бунта. Несмотря на все наши предосторожности, в Комитетах действий, как и вне их, нас по-прежнему принимали со сдержанностью, поскольку дружба не оставляет место товариществу. Мы обращались к товарищам на «ты», но как друзья друг другу не «тыкали». Доходило до того, что подчас я нападал на Диониса, чтобы откреститься от дружбы. Чего мне это стоило; но чуть позже он со своим несравненным благородством говорил мне: «Я вас отлично понимаю». От последней манифестации, той, что была организована нами — студентами, писателями, рабочими, — от манифестации запрещенной (в то утро мне домой пришла официальная бумага из префектуры: откуда эти функционеры все про нас знали?), у меня в памяти остался Мишель Лейрис: мы, и Маргерит Дюрас между нами, шагали, взявшись за руки, чтобы защитить друг друга, и Клод Руа[48] удостоился высокой чести: его схватили и бросили в машину, когда полиции потребовались жертвы, чтобы правопорядок не выглядел совсем уж смехотворно.

*

Дружба, товарищество; как бы хотелось мне пообщаться издалека с вами, дорогой Дионис, таким присутствующим, да и с другими, присутствующими еще больше, поскольку, исчезнув, они могут отвечать нам только своим исчезновением: мертвыми, которых мы отпустили и которые винят нас в этом, ибо мы всегда причастны к их смерти. И мы чем дальше, тем больше корим себя за то, что их не удержали, и за то, что не остались с ними до конца. У меня был наивный замысел обсудить с Аристотелем, с Монтенем их понимание дружбы. Но к