Самуил Лурье - Успехи ясновидения Страница 28

О, я знаю, знаю, что Набоков прав, как никто другой: самые потрясающие события в прозе Гоголя - события слога. Для меня, например, в повести "Нос" ничего нет важней и страшней фразы, где седовласый господин бросает старухам и дворникам записки в глаза, - и сцены в Казанском соборе - и всех этих физиономий без очертаний, вперяйся хоть в упор... И я не умею внятно вымолвить, почему это важно и страшно, - и Набоков, подозреваю, не сумел.

Но все же Гоголь был отчасти человек, притом литератор; не то чтобы он искал понимания - скорей не желал быть понятым неверно. В частности - не рискнул бы в эпилоге на вызывающую реплику: мол, от подобных сюжетов пользы отечеству решительно никакой (эпилог - 1842 года, т. е. уже напечатано и всем известно про смех сквозь слезы), - не рискнул бы, если бы на виду у всех не размешал в сюжете щепотку благонамеренной сатиры с привкусом злобы дня.

Нос - карикатура на Ковалева: такое же мнимое существо, такой же обман зрения. Ковалев - пародия на дворянина. Кавказский коллежский асессор - не просто мещанин во дворянстве, каких тьмы и тьмы: он - дворянин по недоразумению, по недосмотру начальства - подчеркнем: по устраненному недосмотру прежнего начальства. Итак, Нос - карикатура на пародию: если уж Ковалев сделался к тридцати пяти годам штаб-офицер и дворянин - если вообще возможно, чтобы дворяне изготавливались таким способом, какой сплошь да рядом применялся при покойном государе, - отчего бы тогда и носу этого Ковалева не превратиться в особу даже пятого класса?

Ковалев - последний вывод из Табели о рангах, ее последний выползень. Самого Готфрида-Вильгельма Лейбница, самого Петра Великого и всех императоров обвел вокруг пальца, и вот - утробно счастлив, ликует... как же не обдать его внезапным, необъяснимым ужасом? Просто шутки ради, а там отпустим, пусть его якобы существует, пусть воображает, будто сбежавший нос - прошедший сон и что есть нелепости почище реальности.

Гоголь охотился на счастливцев - чтобы не забывали, для чего человек живет. Счастливые неподвижны, время в них и вокруг них остановилось, - они мертвы. (Взгляните на А. И. Товстогуба, старосветского помещика: мертвец, но и младенец - прожорливый, плодущий - плодит крестьян; тут бесславный постскриптум к "Тарасу Бульбе" - к "Миргороду" - к истории мировой; но "Коляска" - еще жестче: повесть Белкина без романтических теней.) Майор Ковалев не мертвец - его просто нет, его не разбудишь. А на блаженствующего в ничтожестве кроткого беднягу Башмачкина дунуть непогодой, судьбой донага разорить эту уверенность, что все в порядке. А к другим подослать провокатора либо ревизора...

Слово дворянин выговаривается у Гоголя всегда с особенным выражением (словно трагическую роль играет шут гороховый):

"Как? дворянина? - закричал с чувством достоинства и негодования Иван Иванович,. - Осмельтесь только! подступите..." А какой он дворянин? "Доказательством же моего дворянского происхождения есть то, что в метрической книге, находящейся в церкви Трех Святителей, записан как день моего рождения, так равномерно и полученное мною крещение..." Не дворянин он и не помещик, наш неукротимый Довгочхун, и соль истории вроде бы в том, как смешна жантильомская щекотливость в зажиточном однодворце, - но это для читателей-современников, - или как пуста, из каких низких слов и телодвижений состоит жизнь? - это для других читателей, воображаемых, поумней, - а в толще текста сквозят ни с того ни с сего силуэты несчастных демонов: обращенные в животных, но обреченные на человеческую участь, они тщетно молятся о чем-то в темной церкви - совсем как Нос. Бедные чудовища скучно им на этом свете! А злополучный гусак - не оскорбление, скорей предательство: кто смеет оглашать наши тамошние клички!

Гоголь был, как сказано, внук полкового писаря (будто бы из польской шляхты, да грамоты королевские пропали), зато сын коллежского асессора. Аттестат Нежинской гимназии давал ему вдобавок право на чин четырнадцатого класса. В Петербурге он поступил в канцелярию старшим писцом (не сразу: до того в другой канцелярии провел месяца два за штатом) - и был утвержден в чине (1830). Очень скоро получил повышение - помощник столоначальника, но, конечно, остался в четырнадцатом классе. Тут кто-то - вероятно, Дельвиг - свел его с Жуковским, Жуковский - с Плетневым, а Плетнев, служивший в Патриотическом институте, пристроил там Гоголя учителем истории в младших классах. И вот что случилось.

Гоголь уволился из департамента 9 марта 1831 года, определился в институт 10 марта. Учитель истории четырнадцатого класса из дворян... А 1 апреля того же года появился императорский указ, коим на Патриотический институт распространялись преимущества, присвоенные учреждениям, состоящим под покровительством вдовствующей императрицы. Там было сказано:

"Инспекторам и учителям сих заведений, если высших чинов не имеют, присвоить следующие чины и выгоды:

1. Инспекторы классов состоят в 8-м классе Государственной службы; Старшие учители, то есть Учители Наук и Словесности - в 9-м. ... Прослужив четыре года, каждый утверждается в принадлежащем его званию классе..."

Из коллежских регистраторов Гоголь вдруг прыгнул (причем, с позволения сказать, задним числом) в титулярные советники! Правда, с условием прослужить в нынешней должности четыре года - не то прощай девятый класс.

Так что когда Гоголь, добиваясь профессуры в Киевском университете, писал в июне 1834 года Максимовичу: "Если бы какие особенные препятствия мне преграждали путь - но их нет! Я имею чин коллежского асессора..." - и так далее, - он прилгнул.

И в чине титулярного-то советника не был утвержден.

Путешествовал с подорожной, где значился коллежским регистратором, - и подчищал в ней (рассказывают и Анненков, и Аксаков) чин и фамилию: коллежский асессор Гогель - или Гегель - или Моголь.

Через год эта игра потеряла смысл, какой бы то ни было: Пушкин выхлопотал ему место на кафедре истории в университете Петербургском.

Без году неделя титулярный советник стал без пяти минут - без нескольких лет - профессором: "состоящим по установлению в восьмом классе". Но преподавал только два семестра...

В полицейском рапорте о смерти Гоголя он поименован отставным коллежским асессором, - со слов друзей: соответствующие документы не отыскались - вероятно, сгорели. Но вообще-то, ежели рассуждать по строгости законов, у сына майорши Гоголь вряд ли имелся патент на восьмиклассный чин. Он был всего лишь титулярный советник, хотя дворянин природный, - как Пушкин, как Поприщин.

"Он, увидевши, что нет меня, начал звать. Сначала закричал: "Поприщин!" - я ни слова. Потом: "Аксентии Иванов! титулярный советник! дворянин!" Я все молчу..."

Кстати: "Записки сумасшедшего" в тетради Гоголя начаты на странице, увенчанной заглавием: "Несколько слов о Пушкине", - и Гоголь не зачеркнул его, не переменил.

Удивительно, что ни говорите.  

ГОГОЛЬ, БАШМАЧКИН И ДРУГИЕ

Как можно было полюбить человека, тело и дух которого отдыхают после пытки? Всякому было очевидно, что Гоголю ни до кого нет никакого дела; конечно, бывали исключительные мгновения, но весьма редкие и весьма для немногих. Я думаю, женщины любили его больше...

Ты жалуешься, что тебя никто не любит, но какое нам дело, любит ли нас кто или не любит? Наше дело: любим ли мы? Умеем ли мы любить? А платит ли нам кто за любовь любовью, это не наше дело, за это взыщет Бог, наше дело любить. Только мне кажется, любовь всегда взаимна.

Есть способ на несколько секунд увидеть его почти что наяву. Надо раскрыть мемуар старика Аксакова против 27 ноября 1839 года, на странице, где Сергей Тимофеевич отправляется в Шепелевский дом, к Жуковскому. На улице мороз, больше 20° по Реомюру, и сильный ветер, а в комнатах жарко натоплено и пахнет воском. Солнечный свет бьет в заледенелые окна. Сидят в креслах Жуковский и Аксаков, беседуют о Гоголе. Проходит два часа. "Наконец, - пишет далее Аксаков, - я простился с ласковым хозяином и сказал, что зайду узнать, не воротился ли Гоголь, которого мне нужно видеть. "Гоголь никуда не уходил, - сказал Жуковский, - он дома и пишет. Но теперь пора уже ему гулять. Пойдемте". И он провел меня, через внутренние комнаты к кабинету Гоголя, тихо отпер..." - внимание: это, кажется, единственный случай, что Гоголя застали врасплох! - "...и отворил дверь. Я едва не закричал от удивления. Передо мной стоял Гоголь в следующем фантастическом костюме: вместо сапог длинные шерстяные русские чулки выше колен; вместо сюртука, сверх фланелевого камзола, бархатный спензер; шея обмотана большим разноцветным шарфом, а на голове бархатный малиновый, шитый золотом кокошник, весьма похожий на головной убор мордовок. Гоголь писал и был углублен в свое дело, и мы, очевидно, ему помешали. Он долго, не зря, смотрел на нас..."