Владимир Стасов - Заметки о 24-й выставке передвижников Страница 3

Из жизни молодежи две хороших и талантливых картины „Устный счет“ Богданова-Бельского и „Перед экзаменом“ Пастернака. В первой впечатление внутренности деревенской школы очень верно: эта толпа мальчиков, ужасно занятых задачей и мучащихся с нею, и у черной доски, в фоне, и везде посреди комнаты, с тетрадками в руках, у рта и у лица, верна и жива; нельзя только одобрить слишком напряженного выражения, слишком придуманных и преувеличенных поз иных учеников. Сверх того, учитель — словно из сахарной Аркадии.

Гораздо выше и талантливее картинка Пастернака. Тут дело идет уже не о крестьянских мальчиках, в белых рубашонках и лаптях, или босиком, а о студентах, в городе, в хороших пиджаках и сюртуках. У них уже не об арифметике дело идет, а о настоящих, больших и важных науках, но заботы, страха и мучительных ожиданий, наверное, не меньше, чем у тех. Одни с черепом возятся, уставив в него испытующие глаза, другие стремительно наклонились над столом, чертежами и таблицами, еще другие передыхают на секунду — все устали, у иных даже красные глаза от неспанных ночей — все вместе такая живая, правдивая и интересная картинка, каких в последнее время Пастернак давно не давал.

„Отдых“ — одна из интереснейших композиций одесского художника Нилуса, всегда оригинального и правдивого, но столь жизненные фигуры которого (почти всегда одиночные), к сожалению, слишком редко появляются на наших выставках. На нынешний раз у него в картине отдыхает столяр-труженик: он сидит у печурки, ждет, чтобы клей сварился, покуривает, согнувшись так, что, кажется, согнулись все суставы его тела, лицо изможденное, руки совсем обессиленные.

Милы две картинки — Степанова „Перед кабачком“ (отдых мужика-охотника, на пороге кабачка, рядом с его белою кроткою лошадкой и серой собакой) и Соколова „Осень“ (запустелый дворик дачи, осенью, когда жильцы уехали, и только цветное хозяйское одеяло красуется на протянутых веревках).

Наконец, значительный интерес представляет картина Нестерова „Под благовест“. Оригинальная вещь) Раздался звон в монастыре, и по монастырскому дворику спешат, с разных концов, из келий в церковь монахи разного возраста, вида, характера, нравов. Точно процессия в профиль. Они бегут опрометью, чтобы поспеть, а сами глядят в расписные молитвенники и читают там. Передний монах не совсем еще удовлетворителен и даже капельку карикатурен, как это не раз бывало у Нестерова. Но задний, полугорбатый стерик в низеньком клобуке, — прелесть по оригинальной какой-то корявости, по мелкой суетливости и наивной смехотворности. Бедный, бедный старик, какая у него трудная, странная жизнь на плечах! Кажется, никто еще такой темы не избирал себе для картины.

Картин на иностранные сюжеты — две. Обе восточные. Одна — Суреньянца „Юный Гафиз воспевает молодым ширазкам розы Муселлы“ — сюжет, не раз занимавший западных художников; особенно известна картина на эту тему знаменитого немецкого живописца Ансельма Фейербаха. У г. Суреньянца, по-всегдашнему, отлично написана восточная архитектура, с бесчисленными орнаментами, вырезанными из камня словно кружева; общий тон картины — очень красочный. Другая картина — Поленова „Среди учителей“. Здесь автор, долго пробывший на Востоке, продолжает с талантом, тщанием и умелостью прилагать восточные этнографические и архитектурные подробности к сюжетам из священной истории, и в этом у него, к сожалению, еще мало у нас последователей. Только необходимо, чтобы и психологическая сторона играла сильную и значительную роль в сочинениях этого рода.

Пейзажи давно составляют одну из главных сил русской школы. На нынешней выставке также есть немало отличных пейзажей. Один Дубовской, столько по своей справедливости ценимый и любимый у нас, выставил их большую коллекцию, целых тридцать три картины. Одни из них итальянские, результат довольно долгого пребывания в Палермо, Неаполе и на Юмском озере, другие представляют природу русскую, и летом — и зимой, и на море — и на суше. Между ними множество прекрасных, и, можно сказать, этот художник сильно должен итти вперед. Чудесный колорист Левитан, Волков, Ендогуров и Светославский, Киселев, Ярошенко, Первухин, Серегин и другие выставили много очень интересных видов России и Кавказа. Шишкин — все еще не стареет и поставил на выставке четыре прекрасных пейзажа, два — со столько любезными всегда его сердцу соснами, и два — с дубами.

Наконец, большую роль играют на нынешней выставке портреты, также давнишняя сила русских художников. Бодаревский выставил лучший и замечательнейший из всех до сих пор портретов своих: портрет молодой, прелестной и, по-видимому, богатой красавицы, сидящей у стола с обнаженными чудными руками, в великолепном своем желтом бархатном платье, вышитом зелеными металлическими листьями и узорами, — словно царица на троне. Серов, все идущий в гору и уже начинающий достигать совершенства, представил также замечательное изящную молодую женщину, с несколько восточным типом. Судя по взгляду, выражению, всей внешней обстановке вокруг нее, она предана науке, она любит и умеет серьезно заниматься делом и посвящает ему свою жизнь. Серов умеет талантом выражать все это, всю истинную натуру и характер человека.

Итак, нынешняя двадцать четвертая выставка — вещь значительная, немаловажная. Вот с каким крупным багажом Товарищество готовится вступить в свое двадцатипятилетие!

1896 г.

КОММЕНТАРИИ

«ЗАМЕТКИ О 24-Й ВЫСТАВКЕ ПЕРЕДВИЖНИКОВ». Впервые была напечатана в «Новостях и биржевой газете» в 1896 году (1 марта, № 60).

В этой статье Стасов вновь возвращается к вопросу о переходе ряда передвижников в Академию.

В статье «Просветитель по части искусства» («Новости и биржевая газета», 1897, 21 и 25 ноября, No№ 321 и 325) Стасов дал такое разъяснение своего отношения к Академии: «Да, я враг, непризнаватель и преследователь Академии. Но которой? Ведь только той, которая понапрасну хочет вмешиваться всюду и везде, которая желает все направлять, постановлять, обо всем решать, всюду накладывать свою руку, всюду распространять свой вкус и дух. На Академию, как высшее училище, я никогда не нападал с тех пор, как она стала приближаться к давним заветным мечтаниям лучших и интеллигентнейших русских художников. Я нападал не на то, что многие передвижники ушли в Академию „учить“, а за то, что они, поддавшись разным уговариваниям, обещаниям и приманкам, „ушли“ из своего общества и даже знать не хотели, что наносят вред общему делу. А дело-то это общее было какое крупное и значительное, какое важное и истинно историческое». Вместе с тем Стасов опасается того, что Академия, как учреждение, руководимое правительством, свяжет руки художникам, что, следуя официальным установкам в своем творчестве, они изменят истинному назначению искусства отражать правду и выносить «приговор» явлениям жизни. Вот почему, исходя из заветов революционных демократов 60-х годов, он еще и еще раз напоминает художникам о диссертации Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности». Эти позиции Стасова лежат и в основе его статьи «Хороша ли рознь между художниками?» (см. т. 3).

Отмечая, что «нынешняя выставка — вещь значительная, немаловажная», Стасов среди ее экспонатов указывает прежде всего на этюды Сурикова к «Покорению Сибири Ермаком», а также на произведения Касаткина, Савицкого, Архипова и др.

Следует отметить, что в своих статьях Стасов явно недостаточно уделяет внимания Сурикову (см. статьи: «Перов и Мусоргский», т. 2; «Выставка передвижников», т. 3). Это явилось следствием недооценки им творчества великого русского художника. Однако Стасов возлагает на Сурикова большие надежды. Его письмо к Сурикову от 16 ноября 1902 года дышит большой человеческой любовью и заботой о творчестве большого мастера русской живописи. «Ведь я очень давно вас так люблю и уважаю, еще с тех самых пор, как вы написали „Морозову“, предмет всегдашнего моего удивления и обожания, а отчасти даже и ранее того, когда я узнал в первый раз первые ваши картины — „Стрельцов“ и „Меньшикова“. Только обстоятельства, расстояния и времена разлучили нас и не давали нам встречаться и быть вместе». Стасов советует Сурикову брать для своих картин «глубокую и широкую русскую древнюю трагедию, корни русской старой истории, как в „Морозовой“ и в „Стрельцах“! Это настоящий ваш удел, арена и задача! — пишет он. — Трагедия, трагедия, трагедия — никак не что-то спокойное и равнодушное». В 1896 году он предлагал Сурикову приняться «за картину сибирскую (кроме „Ермака“) — картину из жизни ссыльных, поселенцев, каторжных». «Должно полагать, — заключал он, — что тут у вас вышло бы нечто самое превосходное, судя по вашему „Острогу“. Когда Суриков в 1902 году прислал Стасову для ознакомления статью о красноярском бунте 1695 года, в котором, как сообщал он, „принимали участие и мои предки — казаки Петр и Илья…“, то Стасов в ответ писал: „…У меня сильно, с первой же минуты, разыгрался аппетит… Ах, если б Суриков вздумал сделать картину из одного которого-то момента этих сибирских событий, да еще со своими Ильей и Петром!!“ („В. И. Суриков. Письма“. „Искусство“, 1948, стр. 126, 158, 159).