Вальтер Скотт - О "Замке Отранто" Уолпола Страница 3

Как трудно было соорудить столь изящную и стройную постройку, лучше всего можно оценить, сравнив «Замок Отранто» с менее успешными опытами позднейших сочинителей, в чьих произведениях, несмотря на все их усилия усвоить манеру старинного рыцарского романа, то и дело наталкиваешься на явные несуразности, тотчас вызывающие мысль о дешевом маскараде, на котором вся пестрая гурьба ряженых — призраков, странствующих рыцарей, волшебников и юных красавиц — щеголяет в платьях, взятых напрокат в костюмерной на Тэвисток-стрит.

В одном важном пункте наиболее значительные из последователей м-ра Уолпола отступили от его системы.

Романтические истории бывают двух родов: одни — сами по себе вероятные, то есть воспринимаемые как правдоподобные во все века; другие — невероятные на взгляд более просвещенных эпох, но созвучные верованиям отдаленных времен. Сюжет «Замка Отранто» принадлежит ко второй группе. Миссис Рэдклифф, чье имя должно произносить с уважением, обычно воздаваемым таланту, постаралась осуществить компромисс между этими двумя различными типами повествования, объясняя в последних главах своих романов все чудеса естественными причинами. Против такого усовершенствования готического романа можно выставить столько возражений, что мы лично склонны предпочесть, как более простую и впечатляющую, повествовательную манеру Уолпола, который рассказывает о сверхъестественных событиях с точки зрения людей одиннадцатого или двенадцатого столетия, охотно веривших в чудеса. Во-первых, читатель негодует, узнав, что его обманом заставили пережить ужасы, которые, как обнаруживается в конце концов, объясняются наипростейшим образом; перечитывать книгу ему уже решительно неинтересно, поскольку при первом чтении он был на последних страницах допущен за кулисы. Во-вторых, забота о том, чтобы снять с нашей души бремя якобы мистического ужаса, столь же излишня в откровенно вымышленном сочинении, как и предусмотрительность благоразумного Основы, предлагавшего, чтобы из-под маски льва высовывалось лицо исполнителя этой роли, оповещая зрителей, что перед ними человек, подобный всем прочим людям, не кто иной, как милейший столяр Снаг.{4} Наконец, заменители сверхъестественного нередко так же неправдоподобны, как и те механизмы, которые они призваны объяснить и заместить. Когда от читателя требуется, чтобы он допустил возможность сверхъестественного вмешательства, он прекрасно понимает, чего от него хотят, и если он благорасположен к автору, то настраивается на такой лад, чтобы на время чтения поддаться обману, затеянному для его развлечения, принимая те предпосылки, на коих основывается фабула.{5} Но если автор добровольно налагает на себя обязанность объяснять все вводимые им чудесные происшествия, у нас появляется желание потребовать, чтобы объяснение было естественным, простым, остроумным и исчерпывающим. Каждый, кто читывал подобные произведения, не может не вспомнить примеров, когда объяснение таинственных обстоятельств оказывалось по крайней мере настолько же, если не более, неправдоподобным, как и в том случае, если бы они были отнесены за счет потусторонних сил. Ведь самые заядлые скептики должны признать, что вмешательство этих сил выглядит более правдоподобным, нежели натянутые объяснения загадочных явлений какими-то совершенно несообразными причинами.

Но нет нужды распространяться далее по этому частному вопросу, который возник здесь лишь в силу необходимости снять с нашего автора обвинение в грубом использовании театральных эффектов, какого не требовал характер его повести. Смелое утверждение реального бытия привидений и призраков, на наш взгляд, более естественно гармонирует с феодальными обычаями и нравами и производит более сильное впечатление на читателя, нежели любая попытка примирить средневековые суеверия с философским скептицизмом нашей эпохи, относя все чудеса на счет гремучих смесей, комбинированных зеркал, волшебных фонарей, люков, рупоров и тому подобной аппаратуры немецких фантасмагорий.

Нельзя, впрочем, отрицать, что характер сверхъестественных «механизмов» в «Замке Отранто» может вызвать некоторые возражения. Эти «механизмы» приводятся в движение и вмешиваются в ход событий, пожалуй, слишком часто и оказывают такое настойчивое, непрерывное давление на чувства читателя, что, того и гляди, могут ослабить упругость пружины, на которую они должны воздействовать. Внутренние возможности симпатического отклика на рассказ о чудесах у читателя нового времени существенно понижены современными привычками и воспитанием. Наши предки могли без устали испытывать изумление и потрясение, пробираясь сквозь сюжетные хитросплетения бесконечного стихотворного романа о некоем волшебном царстве, сочинителем которого, по-видимому, был

Поэт, что сомневаться не умел,И верил в чудеса, о коих пел.

Но у нас иные привычки, чувства и верования, и преходящее, хотя и яркое впечатление, — это все, к чему сводится воздействие волшебной сказки на ум нашего современника, даже если он наделен весьма живым воображением. Громоздя чудеса на чудеса, м-р Уолпол рискует вызвать самый нежелательный для него результат — пробудить la raison froide,{6} тот холодный здравый смысл, который он по справедливости считал злейшим врагом искомого им эффекта. К этому можно также добавить, что сверхъестественные явления в «Замке Отранто» озарены слишком резким дневным светом, обладают чрезмерно отчетливыми, жесткими контурами. Таинственная мгла более согласуется или даже обязательно сопрягается с нашим представлением о бесплотных духах. А гигантская нога призрака Альфонсо в описании перепуганных слуг оказывается, пожалуй, чересчур зримой и материальной для того, чтобы вызвать чувства, которые должно было бы возбудить ее появление.

Однако замеченный нами недостаток (если здесь уместно это слово) с лихвой возмещается высокими достоинствами многих «волшебных» эпизодов в повести. Сцена, в которой предок Манфреда выходит из своего портрета, хотя и стоит на грани экстравагантности, введена очень искусно и с поразительным эффектом прерывает напряженный диалог. Нам доводилось слышать высказывания, что в этой сцене лучше было бы оживить статую, а не портрет. Мы сильно сомневаемся в справедливости этого возражения. Преимущества живописи заставляют нас решительно предпочитать вымысел м-ра Уолпола предложенной замене. Многим в детстве случалось испытывать смутный страх перед старинным портретом, чей взгляд как бы вперяется в глаза зрителя, где бы тот ни находился. Возможно, излишней придиркой будет замечание (хотя Уолпол, вероятно, скорее других авторов прислушался бы к нему), что одиннадцатое столетие, в котором предположительно происходит действие повести, слишком раннее время для портретов в полный рост. Явление скелета отшельника князю да Виченца долго считалось непревзойденной сценой ужаса, но в последнее время долина Иосафата уже едва могла поставлять достаточно высохших костей, потребных для демонстрации подобных призраков, и многочисленные неловкие подражания в конце концов повредили во мнении читателей первоначальному образцу. В «Замке Отранто» поразительнее всего то, как различные чудесные явления, связанные одно с другим, и все вместе — с исполнением старинного пророчества, предвозвестившего крушение дома Манфреда, постепенно готовят нас к величественному финалу. Озаренный луной призрак Альфонсо, выросший до гигантских размеров, группа изумленных свидетелей катастрофы на переднем плане, а в отдалении — развалины рухнувшего замка — все это описано скупыми штрихами, но составляет в целом возвышенно-патетическую картину. Нам неизвестен эпизод, равный этому по силе, кроме, быть может, появления призрака Фадзеана в старинной шотландской поэме.{7}

В тех частях книги, где действие зависит от чувств и поступков людей, автор развертывает повествование с большим драматическим талантом, который впоследствии столь ярко проявился в «Таинственной матери». Персонажи «Замка Отранто» действительно представляют собой скорее типы, нежели индивидуальные характеры. Но это было до известной степени продиктовано самим замыслом показать по возможности облик целого общества излюбленной автором эпохи, с ее нравами и обычаями, пренебрегая отдельными оттенками и частными отличительными чертами. Но действующие лица обрисованы удивительно рельефно, четкими штрихами, выражающими дух эпохи и соответствующими характеру повествования. Никогда, быть может, феодальная тирания не была олицетворена лучше, чем в образе Манфреда. Он отважен, хитер, коварен и честолюбив, как многие властители тех мрачных варварских времен, но не лишен остатков совести и естественных чувств, что заставляет нас до известной степени сочувствовать ему, когда гордыня его иссякает, а его род гибнет. Благочестивый монах и кроткая Ипполита удачно противопоставлены себялюбивому и деспотичному князю. Теодор — обычный юный герой романтической истории, Матильда же полна такой нежной прелести, какой редко отличаются героини подобных сочинений. Так как автор сознательно отодвигает Изабеллу на задний план, для того чтобы выдвинуть вперед дочь Манфреда, многие читатели остались недовольны намеком в заключительных строках повести на то, что Теодор впоследствии обручился с Изабеллой. Этот поворот является в некоторой степени отступлением от правил рыцарства, и сколь ни естественно такое событие в обычной жизни, оно коробит нас в рыцарской повести, ибо несовместимо с царством волшебных грез. Во всех других отношениях — при условии допущения необычайных происшествий бурной и мрачной эпохи — рассказ, там, где он касается человеческих дел, продуман во всех подробностях, течет плавно, представляя собой хорошо слаженную последовательность увлекательных эпизодов, и завершается величественным, трагическим и волнующим финалом.