Сергей Сиротин - Картина мира по Донцовой Страница 3

Подобная мафиеобразная взаимопомощь не есть, впрочем, торжество сплоченности. Слишком уж бросается в глаза ее причина: на дополнительных и, самое главное, эпизодических персонажей легче переместить массу сюжетных нестыковок. Человека нужно срочно доставить в больницу? Что ж, следователь звонит другу и вызывает вертолет. В свете такой человеческой отзывчивости само то, что вертолет летит считанные минуты, даже не воспринимается как невозможное. Впрочем, в данном случае чудо двухэтажно: мало того, что Макс сразу же после звонка готов дать вертолет, так он еще и сам в это же самое время собирается вылетать по своим делам!

Сейчас он вылетит. Я, правда, собирался в Тверь, летчик уже крылья намылил…

Все сюжетное движение держится исключительно на глаголах материального действия: пошел, пришел, поехал, сообразил. Сохранять контроль над таким избытком динамики трудно, поэтому неудивительно, что автор приходит к автоповторам, сходным предложениям, абзацам. К примеру, некоторые сцены автобиографии, связанные с первым походом автора в издательство, один к одному повторены в “Чудесах в кастрюльке”.

Поскольку композиция произведения формируется по мере написания текста, его составные части слабо зависят друг от друга. Они, конечно, удерживаются общим планом сюжета, но взаимодействие здесь не сильно ощутимо. Безответственность персонажей и событий перед сюжетом обладает даже определенным изяществом. В течение четырехсот страниц на базе улик может создаваться определенная картина преступления, но на четыреста первой акцент делается на чем-нибудь невзрачном, и вся картина перестраивается. Это, правда, не свидетельствует в пользу мастерства автора. Дело в том, что улики, о которых преимущественно идет речь, сами по себе чрезвычайно лабильны. Их можно увязать с чем угодно. Вдобавок с прямолинейностью автора, доходящей до дикости, между причиной и следствием возможны самые невероятные промежуточные звенья. Например, в “Фейсконтроле…” на кнопке звонка остается отпечаток мизинца давно умершей старухи-колдуньи. Читатель теряется в догадках: старуха умерла, как же она могла позвонить в дверь? Может быть, она призрак? Но зачем призрак стал звонить мизинцем? Ответ на эти вопросы столь же прост, сколь и омерзителен. Когда старуха умерла, один человек просто-напросто пришел в морг и элементарно отрезал у нее мизинец. Другой человек сделал копию этого мизинца, а третий приобрел эту копию и позвонил этой копией в дверь, нажав ею на кнопку. Когда такая цепочка вскрывается, читатель, видимо, должен почувствовать себя удовлетворенным: еще бы, ведь все встало на свои места!

Но Донцова все же понимает, что ее сюжеты требуют спасения. И поэтому она пытается вывести линию событий за пределы чистого детектива. Она пытается играть на описании жизни как таковой, на ее эпическом свойстве казаться огромной при ближайшем рассмотрении. Семьи своих иронических героев-следователей она хочет сделать реальными друзьями своих читателей.

Причина этого может быть даже внелитературной. Развлекательная литература иногда выявляет в себе черты некой социальной значимости. Некоторые произведенные ею слова иногда становятся афоризмами, передаются из уст в уста. Осознанно или нет, но почти все насыщают свои произведения опытом собственной жизни, социальным или метафизическим. И для многих читателей угадываемые декорации с течением времени становятся чем-то “своим”, “понятным”, чем-то “близким” или даже “родным”. То обстоятельство, что автор живет в том же мире, что и читатель, и дышит тем же, что и он, воздухом, закономерно ложится в основу социальной гравитации, которая удерживает читательский интерес на орбите авторской фантазии.

Донцова пишет о мире, который действительно — прямо сейчас — существует за окном. Это тот самый мир, где обитает читатель, мир, который он скорее всего хочет и не может покинуть. Он понимает, что другого мира ему не дано и поэтому ему нужно научиться смотреть на него немного отстраненно, научиться переживать его как счастье во что бы то ни стало. Донцова, — вот еще один из защитных аргументов, — помогает научиться этому. Ее герои преодолевают любые жизненные трудности и всегда радуются жизни. Они добродушны и, встречая все невзгоды с поднятым лицом, сами добиваются всего.

Но на это следует сразу же заметить, что рисуемый Донцовой мир никак не преображен и не переосмыслен и в лучшем случае он просто очищен от серьезности. Выводы здесь соответственны. Превозносимые жизнерадостность и позитивность ее письма в таком мире не имеют никакой силы, поскольку, побеждая нарисованных злодеев волшебными способностями, нечего рассчитывать на неигрушечное счастье.

Настоящий мир у Донцовой неполноценен, он донесен до бумаги фрагментарно и однобоко. Убедительно реалистичны, хотя и не совсем реальны в нем только декорации нашей жизни. И в этом тоже нет особой заслуги: бытовая действительность способна ожить от слишком малых усилий. Любое творческое мышление первоначально и само по себе актуализуется в ней, так что скорее уж возникает вопрос, как сойти с колеи будничности, в которую постоянно соскальзывает творящее воображение. А изготовить декорации кухни, офиса или милицейского обезьянника вообще не стоит никакого труда. Между декорациями и реальными прототипами, собственно, и разницы уже нет, поскольку они в равной степени стали фактами повседневного сознания.

Автобиография как ложно иронический роман

Автобиография Дарьи Донцовой, озаглавленная как “Записки безумной оптимистки”, заслуживает отдельного рассмотрения. К сожалению, в этой книге нет ничего действительно интересного. Интерес она может представлять лишь для заинтересованного читателя, который был бы не прочь прояснить для себя некоторые моменты биографии своего кумира. Все остальные едва ли почувствуют разницу между этой книгой и заведомо вымышленными романами.

Текст “записок оптимистки” представляет большое сочинение на тему “как я провела жизнь”, и написан он на том же самом школьном уровне, необходимом для получения аттестата зрелости. Стилистически это типичная журналистская заметка, в пользу чего говорит уже сам “нон-фикшн”-ный характер повествования, которому сопутствует точность имен, дат и мест, так или иначе связанных с жизнью автора. Как и во всех автобиографиях, заведомо создаваемых для выпуска в свет, здесь мы имеем дело с продуктом самоцензуры автора, который что-то приукрасил, о чем-то предпочел умолчать, но главное, возвестил о себе тем самым корыстным способом, который дает понять читателям, что именно он хочет слышать о себе после смерти. Может быть, не все автобиографии настолько прозрачны в этом отношении, но это точно не случай Донцовой. Все послание ее книги сводится к простым словам: “Я — хорошая”. Остальное служит как бы плацдармом для одной этой фразы, которая явно не произносится лишь из скромности. Она просто заключена в более обтекаемые и менее распознаваемые формы.

Проследим движение Дарьи Донцовой по пути ее взгляда на себя саму. Причина, по которой она решила письменно отразить этот путь, сообщается на первых же страницах. К созданию автобиографического очерка писательницу подтолкнули многочисленные небылицы вокруг ее имени. Журналистские выдумки, ставшие закономерным ответом на ее популярность, выдумки, в сущности, вполне безобидные в том смысле, что они легко укладываются в сам образ как книг автора, так и его мышления, переполнили чашу ее терпения. “Записки безумной оптимистки” должны стать ответом на все возможные и невозможные сенсации желтой прессы. Донцова честно признается, что о некоторых моментах своей жизни рассказывать не будет, но все, что написано, — “чистая правда”. Судя по дальнейшему тексту, это заявление не стоит сразу принимать на веру. По-журналистски дотошная, автобиография написана в той же иронической и в то же время прямолинейной манере, что и остальные книги.

Прежде чем приступить к изложению собственной биографии, писательница кратко обозревает жизнь своих родственников, начиная с бабушек и дедушек. Трагическая история нашей страны не могла их не коснуться. Родственники Донцовой по отцу были довольно высокопоставленными людьми, что, видимо, и обусловило трагическую судьбу некоторых из них. Не сильно вдаваясь в подробности, хотя и не оставаясь голословной, Донцова вспоминает о бабушке, которая прожила довольно долго, и сгинувшем в лагере дедушке с большой теплотой и не скупится на добрые и возвышенные слова. И дедушка, и бабушка в ее повествовании — святейшие люди, не такие, как все остальные. Культ собственной семьи выражен довольно сильно, акценты сделаны на национальность и так называемую нравственную силу. Намеки на породистость своей крови Донцова подкрепляет довольно приторными сценками, демонстрирующими небывалое упорство духа, и сцены это тем более внушительны, чем менее правдоподобны.