Лев Пирогов - Упирающаяся натура Страница 30

Соответственно, и не нужно нынешнему образованному человеку никакой такой мужицкой особой «русской литературы». Это с кислой капустой, что ль? Спасибо, увольте. Просто литературы — вполне достаточно.

Вот поэтому замечательная книга Владимира Клевцова обречена быть Золушкой, которой не подарили платья и не пустили на бал. Не станет она принцессой, и сказку никто не сочинит о ней. О чём тут сочинять, если не станет. Мы в нашем супериздательстве сейчас вообще больше бакуганами занимаемся. Это такие специальные японские черти для детей, приносящие стабильный доход. А книжки — зона рискованного земледелия с деревянной сохой. Никаких доходов, расходы одни.

Подождём.

Конец креатива

Недавно «Левада-центр» провёл опрос — как относятся россияне к ситуации со скандалом в Храме Христа Спасителя. Сорок шесть процентов опрошенных не моргнув глазом пожелали «акционисткам» максимального наказания, предусмотренного по статье. А это семь лет заключения.

Митя Ольшанский по этому поводу горестно выматерился (приблизительный перевод: «Нет, с таким народом не о чем разговаривать») и собрал стопятьсот комментариев типа «эта страна проклята» и «что за кровожадный народ».

То есть комментаторы, сами того не думая, тоже вынесли максимально строгий приговор «стране и народу». Но речь не о том.

Сейчас много говорят о «двух Россиях» — путинской и болотной, которые (по крайней мере, одна из них) вошли в сознательный возраст и требуют положенной им доли наследства. То есть — раздела имущества. У двух Россий должно быть два президента, две церкви, два гражданских общества, две морали.

Самое интересное — кто разводится? Народ и интеллигенция? Либералы и консерваторы? Порядочные люди и подлецы? Или как-нибудь с оттенками — порядочные либеральные дураки и умные консервативные подлецы?

Предлагаю гипотезу, которая кажется мне верной, потому что ни одну из враждующих сторон заведомо не устраивает.

Известно, что феномен культуры состоит из двух, по старинке говоря, диалектических противоположностей: культуры официальной и культуры народной. Народная культура (так же, как официальная) не имеет национальности. Это универсальное понятие, общее для всего человечества.

Народная культура — фактор, устанавливающий норму, здесь преобладают механизмы воспроизводства и сохранения. Официальная культура — фактор, разрушающий и трансформирующий норму, здесь преобладают механизмы изменчивости и приспособления.

Соотносятся они так: народная культура — это бессознательное культуры официальной. Можно их назвать «культурное бессознательное» и «культурное сознание».

Например, человек может быть преподавателем математики в университете, а на не касающиеся математики темы рассуждать, как крестьянин, выращивающий рожь и репу. Ни сам он, ни окружающие этому несоответствию значения не придают, вероятно, даже не замечают его. До поры до времени, пока этот милейший во всех отношениях математик не проголосует за Путина или не совершит что-нибудь ещё такое, пахнущее овчиной.

Типа как Довлатов — был всю жизнь атеистом неопределённой конфессии (однажды, переживая депрессию, признался, что «даже говорил со священником», — ключевое слово «даже», весь смысл в нём), но подытожил свою жизнь следующими словами: «Бог дал мне именно то, о чём я всю жизнь его просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее. Но было поздно. У Бога добавки не просят».

Убедительно и красиво. Попробовал бы он сделать то же самое без слова «Бог», получилось бы длиннее, неубедительнее и некрасивее.

Или вот есть у меня товарищ — Денис Яцутко, интеллигентнейший парень, он раньше писал стихи. Умные, филологические, в том числе с матом, потому что мат — это выразительное средство и семантическая пещера Али-Бабы. Однажды на почве совместного портвейна он читал свои стихи пролетарской молодёжи. Дошёл до тех, что с матом, представители молодёжи заволновались и начали его бить. Интересно, что между собой они разговаривали именно матом. А значит, что их оскорбило? Не мат сам по себе, а слом шаблона, смещение контекстов, разрушение оппозиции высокого и обыденного, онтологический релятивизм.

Яцутко сделал мир зыбким и вызвал у слушателей онтологическую тошноту. В ответ те сделались вдруг жуткими консерваторами. «Поэзию матери детям читают ртом, нельзя поэзии мат! Как беременной — алкоголь…» Волнует ли их здоровье поэзии? Нет, просто консерватизм — это твёрдая, устойчивая позиция, к ней инстинктивно прибегают, чтобы перестало тошнить. Вот вам и семь лет за кощунство. На самом деле — не за кощунство, а за нарушенье границ.

Граница эта настолько нечёткая, что мы зачастую и обнаруживаем-то её только в момент нарушения. Как те представители молодёжи, которые сами говорят матом, но которым, оказывается, неприятен мат. Мы и не знаем толком, между чем и чем провести эту границу (то ли между средним и низшим классами, то ли между консерваторами и либералами, то ли между Москвою и немосквой), а она проходит между сознанием и бессознательным культуры.

Бессознательное должно становиться фактом сознания (иначе чем же ещё ему, сознанию, прирастать), но горе тому, через кого это происходит! В процессе трансформации инстинктивных консервативных ценностей в осознанные либеральные проводник перегорает. В социальной модели может сгореть целый класс (как буржуазия — после всех революций 1917-го). Сейчас — что-то шибко перегрелся класс «креативный». Совершенно не жалеет себя.

Тут и не хочешь, а подумаешь: уж не является ли всё это восстание креативного класса одной сплошной провокацией, имеющей целью его уничтожение? (Ну, типа как охранка сама создаёт подпольные группы, на запах которых летит взаправдашний террорист.)

Уж больно проблематика восстания была и есть искусственная. «Честные выборы», «аморальная церковь». Да кого когда у нас волновала честность в политике, мы что — дураки? (Оказалось, да.) Кого у нас когда волновала чистота церкви? Чай не повышение тарифов на интернет…

Сомнительно это всё, а, как говорил герой одного кино, «если в чём-то сомневаешься, значит, сомнений нет».

Малому народу — большое плаванье

Настоящее видится издалека, например, с дивана. Именно оттуда я обычно слежу за общественно-политической жизнью. Жена в сидит интернете, а я лежу и через её плечо на экран поглядываю. Мелкое — отпадает. И видится мне, что под дымовую завесу политических и антиклерикальных кампаний происходит в нашей жизни кое-что действительно интересное. Кое-что такое, о чём приятно поразмыслить, повернувшись на другой бок.

Вот, скажем, стратификация общества.

Есть такое научное понятие: стратификация семян. Думаете, там всё просто — отделяют зёрна от плевел, правильных людей — от плохих? Ан нет. На самом деле это приём предпосевной подготовки семян для ускорения их прорастания.

Слышите?.. Про-ра-ста-ни-я. Стратификация общества — означает, что что-то будет. Что-то из всего этого должно вырасти. Йоу!.. (Больше оптимизма, больше энергии.)

После недавних волнений стало вдруг мучительно ясно, что термины «большой» и «малый народ» — это не вполне бред. Да, есть народ большой — он тяжёл и неповоротлив (по-научному выражаясь, инертен). Его гравитация искривляет время. Гуляешь по Москве — вроде бы двадцать первый век. Отъезжаешь чуть подальше — уже двадцатый. А совсем далеко отъезжаешь — там бабки в ветхих шушунах, козы… И у детей макушки точь-в-точь, как на картине художника Поленова «Московский дворик», а это, между прочим, 1878 год.

Малый народ быстр и проворен, как катерок, но на катерке океан не переплывёшь. На нём можно спастись с большого корабля, если тот терпит бедствие, но только обязательно придётся дождаться, чтобы другой большой корабль пришёл и вытащил тебя из воды.

Это одна из бессознательных стратегий малого народа — уповать на другой корабль (скажем, под либерийским флагом). Так сказать, хинаяна — путь индивидуального спасения. Но есть и другая: маленький катерок может оказаться буксиром, может тянуть и толкать потерявший управление большой корабль. То есть просвещать и агитировать большой народ, «ходить» в него. Махаяна.

С манифестом нового хождения в народ выступил недавно Андрей Лошак. Что мне, чуждому политического суечения эстетику, приходит в этой связи на ум? Ну, во-первых, роман Тургенева «Новь» приходит, но его мы опустим, он слишком длинный. Начнём с «во-вторых».

Кульминацией и смыслом всякого хождения (как учил меня мой учитель, философ-бахтинист Анатолий Дуров) является… возвращение. Не за чем ходил, а с чем вернулся. Ну вроде как кульминацией жизни оказывается смерть. Именно в момент смерти бывает ясно, кем был человек при жизни. Скажем, жил тускло, а умер как герой, значит, и всю жизнь был героем. А коли наоборот — то наоборот.