Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия - Ольга Балла Страница 30

действующей русской – точно. Так не считаться с ними люди отваживаются разве что наедине с самими собой, в фантазиях, снах, бреду, когда культурный контроль сведён к минимуму. Поэтому понятно, что многое в текстах Осокина вызывает сопротивление – ещё прежде, чем сообразишь, для чего он так пишет, и даже одновременно с тем, что ты это понимаешь. Понятно, что он неудобен. Это не для удобства делается.

Картина мира у Осокина, как мы имели возможность заметить, – совершенно мифологическая. Возвращение – минуя запреты и ограничения рассудка – к истокам человеческого существования: к прасуществованию и правосприятию. С этим впрямую связано и вообще настойчивое внимание к окраинным, обыкновенно скрытым от рассматривания областям жизни, к «телесному низу», и, в частности, употребление «неприличных», табуированных (в центральных, устоявшихся и затвердевших областях культуры) слов и тем, ритуальное сквернословие, сакральное похабство («задница и жопа!» – поют одни из главных сексуальных фигур осокинского мира, пугала): характер его – магический. Отсюда и постоянные апелляции к неразрывным друг с другом до близнечества – как и положено в архаике, – мощнейшим началам: сексу и смерти.

Осокин наговаривает, наборматывает мир, в котором ещё не было по-настоящему ни христианства, ни ислама (да и язычество-то как следует не прояснилось), ни нас самих. Всему ещё предстоит возникнуть.

Если бы было твёрдо известно, где, собственно, проходят границы литературы (но они, подобно границам осокинских миров, проницаемы, подвижны, теряются во мраке), можно было бы отважиться сказать, что это – не вполне литература. Написание таких текстов – вызывание мощных жизнеобразующих сил, – по сути, магическая практика. Да и чтение – по крайней мере, отчасти – тоже.

2019

Компетенция лозоходца[48]

Лев Оборин. Часть ландшафта. Книга стихов. – М.: АСТ, 2019. – (Эксклюзивное мнение).

«Часть ландшафта» – пятый и самый крупный из поэтических сборников Льва Оборина, – поэта, переводчика и литературного критика. До этого вышли «Мауна-Кеа» (2010), «Зеленый гребень» (2013), «Смерч позади леса» (2017), «Будьте первым, кому это понравится» (2018), а также множество текстов в журналах «Воздух», «Октябрь, «Волга», «Интерпоэзия», «Дети Ра», «Homo Legens», «TextOnly», «Лиterraтура». «Часть ландшафта» включает в себя как новые стихотворения, так и некоторые из тех, что уже выходили в знакомых читателю книгах Оборина (кроме сборничка «Будьте первым, кому это понравится…», – в некотором отношении наиболее интересного). Таким образом, эта книга представляет нам большую сумму поэтической работы Льва Оборина по меньшей мере за полтора десятилетия. Тем не менее, пожалуй, нет оснований говорить о ней как о в каком бы то ни было отношении «итоговой», – если это и итог, то открытый: автор, совсем ещё молодой, только входящий в раннюю зрелость – сейчас ему тридцать третий год, – и по сей день переживает активное становление. В этой, наиболее подробно его представляющей, книге Оборин позволяет нам с разных сторон рассмотреть свою поэтическую лабораторию – и слово «лаборатория» с его исследовательскими, естествоиспытательскими обертонами подходит здесь больше всего.

Правильнее всего, кажется, было бы рассматривать «Часть ландшафта» как форму авторской рефлексии, осмысления им самого себя. Причём осмыслению подвергается здесь не собственная личность и не биография автора в их эмпирических подробностях. Биографические (может быть, квазибиографические, как знать?) вкрапления тут есть, вроде, например, истории о том, как не очень-то лирический герой и его школьный друг «изобретали древнеегипетские пословицы», но такого тут немного и, главное, в выговаривании этого Оборин как раз максимально сдержан. Это устранение себя-эмпирического Мария Степанова, автор обстоятельного предисловия к книге, определяет как «желание и надежду стать нулём», справедливо признавая, что желания такого рода – «вещь, в зоне поэтического ошеломляюще редкая». Я бы только уточнила: речь здесь с гораздо большей вероятностью идёт не о том, чтобы исчезнуть, но, скорее, о том, чтобы стянуться в точку чистого наблюдения, устраивать наблюдению как можно меньше помех, создаваемых личными особенностями и обстоятельствами. Стать если и нулём, то «плодотворным» (и это уже слово самого Оборина). «Частью удивительного, камнем ландшафта» – но таким, который скрепляет собой его, этого ландшафта, разлетающиеся во все стороны детали, сообщая им новый, чуткий и подвижный порядок.

Во всяком случае, перед нами явно осмысление поэтом того, как устроено в нём самом поэтическое действие.

выбрал из предложенных ремеселмастерство фигурного стеклавыдувал стекло и купоросилсинева мерцала и влекламежду полок и фамильных креселэтажерок занавесейкладчуть звучално плотный воздух перевесил

Есть поэты, культивирующие персональный миф – о себе ли, о мире ли в целом (и это, кажется, то, что противоположно оборинской позиции – совершенно рациональной). Есть поэты-метафизики. Есть и те, наиболее близкие сердцу народному, что выговаривают чувства. Оборин же принадлежит к редкостной разновидности: поэтов-мыслителей, поэтов-исследователей. И надо же: уже записав эту мысль, автор этих строк радостно обнаружил ей подтверждение в интервью, которое Лев давал этой весной в передаче «Фигура речи» Николаю Александрову: «То, что интереснее всего мне – это поэзия, которая так или иначе исследует мир, так или иначе, может быть, даже сходится с какими-то научными процессами»[49].

Он принадлежит даже к ещё более интересному и редкому их виду – изготовителей тонких инструментов для поэтического мышления: для уловления смысла специально-поэтическими средствами, подстерегания его в точках его возникновения, прослеживания процессов, с трудом, если вообще, поддающихся рационализации.

Нечто сопоставимое среди ныне пишущих делает, по моему разумению, Евгения Вежлян, о чём позволил задуматься её вышедший минувшей осенью первый сборник «Ангел на Павелецкой». Принципиальная же разница состоит в том, что Вежлян – поэт-мыслитель экзистенциальный, озабоченный прежде прочего человеком, его устройством, его ситуацией в мире, его уязвимостью, уязвлённостью, обречённостью. Оборина же занимает мир как таковой, процессы смыслообразования, а сам он интересует себя как «часть ландшафта», подлежащего исследованию. Его «я» – не лирическое, а участвующее, наблюдающее, подбирающее инструменты для описания и моделирования всего, что видит, задающее миру вопросы – и само существующее скорее в модусе вопроса, чем ответа.

Кто ты, кто ты, дорогасорвавшаяся с катушекводяная змеякогда мой пожар потушенты прикинешься шлангомпожарный расчет придетсязаменять компетенцией лозоходца

В разговоре с Николаем Александровым Оборин охарактеризовал современную поэзию – всю в целом – как «постоянно задающую вопросы и постоянно готовую к удивлению»[50]. Во всяком случае, это высказывание можно смело счесть программным: его поэзия именно такова.

Поэтому Мария Степанова совершенно справедливо ставит в соответствие этому большому сборнику маленькую (и действительно стоящую несколько особняком среди всего им написанного) книжечку Оборина, из которой как раз ни один текст сюда не вошёл: «Будьте первым, кому это понравится» – «сборник восьмистиший, написанных, кажется, почти без участия автора – в процессе многолетнего потлача, вдохновенной и бессмысленной переработки случайного материала в поэтическое вещество» и «машины речи пущены в ход во имя чистого движения». Тот сборничек, почти черновой, действительно позволяет гораздо лучше понять Оборина, который, при своём стремлении к максимальной ясности (именно вследствие этого стремления), не раз может показаться читателю тёмным. Там поэт, кажется, максимально обнажил приём, показал возникновение и оттачивание своих смыслообразовательных инструментов – а теперь мы можем наблюдать, как эти инструменты работают.

Родившийся в конце восьмидесятых, Оборин, кажется, целиком избежал поэтических влияний советского времени, начал свою речь в стороне от протоптанных предшественниками путей, из какой-то совершенно иной точки. Есть сильный соблазн сказать, что он умудрился остаться свободным от влияний вообще. Вполне возможно, что он, переводящий с английского и польского, испытал на себе влияние англоязычных и польских поэтических практик. Во всяком случае, складывается впечатление, что в русском контексте он стоит особняком – и не вполне для этого контекста прозрачен, свидетельство чему – то, что на его книги, обладающие резко выраженной, почти вызывающей индивидуальностью, на удивление мало рецензий в русскоязычном интернете. И это при том, что замечен он был очень рано и ещё до выхода первой книги дважды попал в шорт-лист премии «Дебют» – в 2004 и 2008 году, то есть в первый раз – семнадцати лет.

Строго говоря, мне удалось обнаружить лишь одну рецензию 2010 года на первую его книгу, «Мауна-Кеа»[51], автор которой простодушно признаётся, что не знает, в какую цельность собрать оборинские тексты, к какому свести их общему знаменателю