Сергей Костырко - Простодушное чтение Страница 35

Именно поэтому я был вынужден оговориться, употребив словосочетание «лагерная проза». Это не вполне «лагерная проза». Это философская проза XX века, та, которую у нас, например, писали Домбровский в «Факультете…» и Шаламов в рассказах. (Проза этих писателей была прочитана, к сожалению, исключительно как историческое свидетельство о сталинском режиме, как обличительная и социально-нравственная литература; читатели, да и критики, не смогли отличить Домбровского и Шаламова от Солженицына.)

Это очень непривычная для нас сегодня форма философского повествования. Мы больше привыкли к открытым играм в философию, к жонглированию знаками, к «философским» книжкам-раскраскам (Фаулз, Барт, Павич, Эко и т. д.). Я уж не говорю про архаичную тяжеловесность наших самодумов (что-нибудь вроде «Пирамиды» Леонова или романа Айтматова «Тавро Кассандры»).

Филипович почти демонстративно держится в отдалении от «философского». Ему не нужно развешивать атрибуты интеллектуальной прозы, как игрушки на елку. Для него и елка сама по себе – и тайна, и чудо.

Центральный рассказом подборки следует считать, вероятно, «Физиологию» – семидесятилетний бессильный старик проживает прошлое, выстраивая свою иерархию жизненных ценностей. И точкой отсчета его жизни становится утонувший во времени миг: кафе, мраморный столик, напротив него художница Мария. Он молод. Он хочет жениться на ней. Она колеблется. И там, в том времени, еще не зная всего, что уже потом прожил после них старик, они (она, по крайней мере) каким-то таинственным предзнанием знают, что если и есть у них двоих счастье, то оно вот здесь и сейчас – этот столик, солнечный луч из зашторенного окна, недопитый кофе, тихий разговор ни о чем, который будет длиться вечно. И его тогдашние мечты о счастливом будущем стоят этого будущего хотя бы потому, что его – будущего – не будет. Герой в молодости как бы не знает этого. Но именно «как бы» – уже тогда он мечтает о том, о чем мечтают только на краю, о «просто жизни», о том, что

«Мария не будет долго противиться, и что мы все-таки заживем вместе в каком-нибудь небольшом домике, не важно каком, лишь бы он стоял на самой окраине города, обязательно на окраине, чтобы можно было посадить в саду фруктовые деревья, цветы, фасоль и помидоры. Фасоль, конечно же, вьющуюся, которая взбирается высоко и цветет белыми или красными цветами. Помидоры мы будем подвязывать, окучивать, обрывать с них пасынки, чтобы не тянули понапрасну сок. Наши пальцы станут липкими и пропитаются терпким, свежим запахом давленой зелени, но это не беда, руки мы вымоем в бочке с дождевой водой… сад будет полон деревьев и буйной высокой зелени, которая отделит нас от дороги, от соседей, от всего мира, заслонит наши тела, когда мы будем лежать на солнце, только с листочками на глазах».

Ощущение, что этого не будет, живет в самих вымечтанных героем картинах. Герой уже тогда предчувствует то знание, которым будет он богат в старости: жизнь размораживается, оживляется, наполняется радостью, силой и смыслом только благодаря зависшей над ней смерти. И потому не будем Бога гневить – будем радоваться жизни. И не будем горестно сокрушаться, удивляться, восклицать «За что?».

«Сражение проиграно, в утренней мгле в лугах, где стелется низом дым, стоят, понурив головы, кони… Мы не будем сажать фруктовые деревья, фасоль, цветы, помидоры. Тот клочок земли, что виден из нашего окна, зарос желтой травой и серыми кустиками чертополоха, весной надо будет его вскопать и засадить картофелем, а еще посеять между рядами немного фасоли, потому что еда всего важнее. […] Я не смогу писать о том, о чем бы хотел писать. Мария не сможет рисовать так, как бы ей хотелось. Мы с Марией смотрим в окно. Поднимается ветер, срывает с ольхи и тополей последние листья. Мир на наших глазах в ожидании снега стал пустым, серым, коричневым, потом черным…. В стакане на подоконнике замерзло молоко. У Марии холодные руки, холодные щеки».

Приведенное в редакционном врезе «Иностранной литературы» высказывание польского коллеги о Филиповиче («…один из самых чистых, самых выдающихся наших прозаиков, который полное отсутствие претенциозности довел до виртуозности») справедливым мне кажется лишь отчасти. Феномен прозы Филиповича, прежде всего, в философском и эстетическом содержании той дистанции, которую устанавливает он между собой и изображаемым в тексте.

Шествие импотентов

Алла Лейвич. Купи меня нежно. М.: Анаграмма, 2008

Издательский дизайн этой книжки – с завлекательным названием и сексапильной девицей на обложке – к содержанию ее отношение имеет косвенное. То есть формально, разумеется, да – читателю предлагается книга о проститутках и о проституции. Но любители горячительного могут расслабиться. Книга эта никак не встраивается в поток нынешних кино– и литературных поделок, обслуживающих «эротические» ожидания потенциальной аудитории. Книга написана человеком, знающим о проституции не из бульварных газет и ТВ, а из личного опыта жизни и работы в этой сфере, а главное, имеющим мужество думать об этом. Занятие это – думать – провоцирующее. Поэтому вместо рецензии далее будут просто «заметки по поводу».

Ну а собственно рецензию я постараюсь вместить в два последующих абзаца.

Перед нами беллетризованный очерк жизни молодой проститутки, в котором описывается структура секс-бизнеса в Москве, ситуации, типы людей, включенных в этот бизнес с обеих сторон (девушки и клиенты), психологические, физиологические, социальные аспекты этой деятельности. Автор-повествователь (я далек от того, чтобы путать героиню книги и ее автора, потому как при всей безыскусности этой полуочерковой прозы это, тем не менее, проза) – юная московская барышня из среднестатистической нормальной семьи – решив избавиться от подростковых комплексов и зажить полноценной свободной жизнью, уходит из дома и становится проституткой.

Выбор свободный и осознанный. Сюжет книги образуют расположенные в хронологическом порядке эпизоды из пятилетней жизни и работы героини в этом бизнесе, которая – жизнь – естественным для нее образом заканчивается супружеством. Уровень беллетризации здесь не слишком велик, то есть автору хватает эстетического чутья избегать сюжетных и образных клише из нынешней литературы о «работницах секс-индустрии». Исключение, на мой взгляд, составляет только описание первых шагов в профессии и финального хеппи-энда, всё остальное выглядит в этом отношении безупречно.

Своеобразным камертоном, выверяющим тональность и стилистику повествования, становятся вставки, набранные курсивом, в которых тезисно, в стилистике почти деловой инструкции автор излагает, например, основные правила и приемы работы проститутки, классификацию клиентов, советы барышням и их гостям и т. д.

Первое и главное, чего достигает автор, – это ощущение подлинности изображенного в тексте и, соответственно, права автора говорить то, что она говорит.

И второе – если бы текст этот просто информировал о некоей узкоспецифической и отчасти экзотической стороне жизни нашего общества, то здесь можно было бы ограничиться краткой аннотацией. Однако текст претендует – и вполне заслуженно – на нечто большее. Речь здесь не только и не столько о проститутках, сколько об устройстве нашей с вами жизни вообще.

Очевидная, не такая уж сложная мысль, которую автор заставляет читателя уяснить сразу же и до которой почему-то никак не могут додуматься, скажем, наши публицисты и депутаты, позиционирующие себя в разговорах о проституции исключительно сторонними наблюдателями-аналитиками, – это мысль о том, а точнее, констатация того, что секс-бизнес – это не только проститутки (сутенеры, мамки и проч.), но это, простите, и их клиенты. И клиентов здесь гораздо больше, чем проституток. Вот одна из цифр, приводимых в книге: посещаемость сайта, на котором «ходоки» обмениваются впечатлениями от визитов к девушкам, – двести тысяч заходов в день. И речь здесь идет только о Москве и только об одном из сайтов. То есть бизнес этот – органическая часть нашей сегодняшней жизни. И естественно, что в качестве одной из главных тем книги возникает тема двойной морали нашего общества.

Первое и главное, что делает Лейвич, – это разоблачение необыкновенно удобного, комфортного для обывателя мифа о проститутке как о падшей, опустившей руки, грязной, вульгарной женщине. Или как о жертве социального неравенства. Нет, разумеется, работа у этих барышень не только трудная, но и опасная. Но это – работа. Одна из.

«Конечно, от этого… устаешь…Тогда устраиваешься на обычную работу, а через полгода рвешься обратно, потому что понимаешь: вся эта чистая правильная жизнь – то же самое, только лицемернее».

Да, бывают сволочи-сутенеры, сволочи – диспетчеры или охранники, ну а бывают и вполне нормальные и даже симпатичные люди. Как и в любом бизнесе. И героини книги Лейвич – барышни абсолютно нормальные, вменяемые. Ничего общего не имеющие с патологическими идиотками из телесериалов про «сексуальное рабство». Принято считать, пишет автор, что «проститутками становятся от безысходности. Нет. Девяноста процентам это просто нравится».