Р. В. Иванов-Разумник - Творчество и критика Страница 36

Добрые друзья и соседи В. Розанова по выгребной яме иной раз именуют его на столбцах той же газеты: «почтенный В. В. Розанов», «благородный В. В. Розанов»… Благородный Розанов! — вот яркий пример contradictionis in adjecto! И недаром в предисловии к своей книге «Когда начальство ушло» В. Розанов слишком обобщенно говорит; «мы все неблагородны». Он прав, ибо субъективная, ибо поистине он в этой области и в этих своих поступках-единственный в своем роде «во Хаме юродивый» русской литературы… И если бы В. Розанов был только таким во Хаме юродивым, только невежественным публицистом и разнузданным полемистом, только безудержно распущенным писателем-то стоило бы разве о нем говорить? Есть, стало быть, в этом писателе что-то настолько ценное, что заставляет многих читателей надевать калоши, пачкаться о выгребную яму и переходить всю ту полосу грязи, которая окружает собою литературную деятельность В. Розанова, начиная с «Русского Вестника», проходя через «Гражданин» и кончая «Новым Временем».

Перефразируя слова самого В. Розанова (см. его «Литературные очерки», стр. 217–218), можно сказать, что «имя Розанова и его книги окружены в массе читающей публики зоною непреодолимого предубеждения». Иные, приведенные в негодование публицистикой этого «во Хаме юродивого», так и остаются навсегда по-сю-сторону «зоны предубеждения». Но эту «зону» необходимо переступить, чтобы увидеть и почувствовать то глубоко ценное и оригинальное, что дает русской литературе этот современный юродивый.

Первая книга В. Розанова-«О понимании»-появилась уже четверть века тому назад (1886 г.). Книга эта-тяжелый философский кирпич, не имеющий никакой философской цены. Это сухой, элементарный и порою наивный «опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки, как чистого знания». На протяжении почти тысячи страниц В. Розанов сосал свой собственный палец, часто уподобляясь незабвенному Кифе Мокиевичу. «Есть несуществование или его нет? — задавался вопросом В. Розанов, и впоследствии вспоминал:-„помню, над этим вопросом я с ума сошел; это был истинно восхитительный для меня вопрос“… „Несуществования нет, есть только существование, ибо если бы несуществование было, то уже тем одним, что оно есть, оно заключало бы существование, и следовательно, было бы существованием“ („Природа и история“, стр. II). И так далее, в том же роде, на десятках и сотнях страниц.

И в позднейших своих „философских“ статьях, соединенных в сборнике „Природа и история“, В. Розанов продолжал идти по стопам Кифы Мокиевича. Ведь что, собственно говоря, составляло глубочайшее основание философских недоумений Кифы Мокиевича? — Полное неумение понять ретроспективность принципа целесообразности, почему все и казалось Кифе Мокиевичу непонятным, странным, таинственным, чудесным… Кифа Мокиевич изумлялся и не понимал-почему бы слону не родиться в яйце? „Как, право, того… совсем не поймешь натуры, как побольше в нее углубишься!..“ Но если бы слон рождался в яйце, то скорлупа была бы, пожалуй, такая толстая, что и ядром не разбить; а потому-сколь чудесно устроен мир, как велика божественная предусмотрительность! В. Розанов рассуждает буквально так же; что я не шаржирую-в этом каждого убедят две-три цитаты, взятые наугад из „философских“ статей В. Розанова. Например:

„Бром отлагался в метках морских водорослей гораздо ранее, чем появились нервные расстройства у человека; он отлагался ранее не только времени, когда настал наш нервный век, но и времени, когда человек научился считать века и, быть может, даже прежде, чем он появился на земле. И вот, раньше, чем появился второй член некоторой специфической системы взаимодействия, которою медик пользуется у постели больного („бром при нервных расстройствах“), уже первый член ее существовал с своею удивительною особенностью, имеющею отношение к тому, чего не появилось пока, не появилось нигде на земле, нигде вовсе в природе. Разве это-не чудо? не чудо в полном и святом смысле?..“ („Природа и история“, стр. 117).

Или еще, в том же роде:

„Разве эта группа Минеральных вод не есть чудо природы? Согрешил я-и, припадая к матери-земле, к этим серным ключам, бегущим из Горячей горы (в Пятигорске) — исцеляюсь. Какая связь, какое соотношение? Что за дело сере до характерной болезни, которую она исцеляет, что за дело этой характерной болезни-до серы? Но они сцепляются в узел какого-то соотношения. Чудо, Бог, вера-все тут“… (Литературные очерки», стр. 479).

Мне думается, что этих примеров достаточно — они очень характерны для современного Кифы Мокиевича. Каким образом бром может влиять на организм человека, раз бром существовал задолго до появления человека на земле? Каким образом, может «быть» небытие, существовать несуществование? — «Как, право, того… совсем не поймешь натуры, как побольше в нее углубишься»! Этим духом проникнуты все «философские» статьи В. Розанова, мимо которых лучше всего пройти, чтобы не терять даром времени. Область теоретической философии была совершенно недоступной В. Розанову, несмотря на объемистый его кирпич «О понимании»: и он хорошо сделал, что покинул- хотя и не по доброй воле-эту область для других областей. «Если бы какое-нибудь внимание к этой книге („О понимании“) показало мне, что есть возможность в России трудиться и жить для философии-вероятно, я никогда не стал бы публицистом»-заявляет В. Розанов, плохо понимая сам себя. В области теории познания он был горе-философом, в области социальной и политической он стал горе-публицистом: ни здесь, ни там ему не было суждено найти самого себя.

Впервые нашел он себя в ценном комментарии к «Легенде о Великом Инквизиторе-Ф. М. Достоевского» (1893 г.): книга эта недаром выдержала за пятнадцать лет три издания и стала настольной для всякого серьезного читателя произведений Достоевского. Предисловия к каждому из этих трех изданий показывают, как В. Розанов изменял свои взгляды (в направлении от официальной церковности чуть ли не к «богоборчеству») на многие вопросы, так гениально-резко поставленные Достоевским: но ценность «комментария» В. Розанова-не в этом, а в группировке и сравнительном сопоставлении образов, мнений, фраз из романов величайшего русского «романиста». К концу книги приложены два этюда о Гоголе-остроумно-парадоксальные и соблазнившие впоследствии своей главной мыслью В. Брюсова (см. его очерк «Испепеленный», 1910 г.).

Но и эта работа не характерна для В. Розанова: в области истории литературы и критики он случайный деятель-хотя бы по одному тому, что сведения его в этой области крайне не велики, а критического дара не имеется. В. Розанов мог написать книгу о Достоевском, которого он знает и любит, мог взвиться фонтаном блестящих парадоксов о Гоголе, но все это более или менее случайно. Его тянуло к другим вопросам, к другим темам-религиозным, церковным, семейным; метафизика христианства, метафизика любви-вот что по существу его интересовало, вот с чего началось ценное в его публицистике. А он, вместо этого, реакционерствовал в «Русском Вестнике», писал тягучие, скучные и невежественные статьи о шестидесятых годах и тому подобных мало ему известных вопросах.

Даже в области интересовавших его церковных вопросов и религиозных проблем он начал свою публицистическую деятельность позорнейшим образом. Он позволил себе напечатать непристойное открытое письмо к Л. Толстому, письмо грубое, более того-наглое, с ругательствами, с обращением на «ты»… Типичный провинциальный Передонов, становясь «признанным публицистом» реакционного лагеря, наглел с каждой статьей; он становился не менее типичным представителем выродившегося quasi-славанофильства, с его гонением на свободу духа, на свободу мысли. Известны поистине гнусные статьи В. Розанова на эти темы, вызвавшие резкий и беспощадный удар Вл. Соловьева-статью его «Порфирий Головлев о свободе совести» (вошла в собрание сочинений Вл. Соловьева). Статья била по больному месту: действительно, много черточек салтыковского Иудушки было и осталось в В. Розанове: елейные словечки, злоба, уменьшительные имена, юродивость, присюсюкивание, умиленность. Недаром до сих пор В. Розанов остается на газетных столбцах близким соседом г. Меньшикова, такого признанного (с легкой руки Михайловского) нововременского Иудушки. Найдется там и третий сподвижник, — tres faciunt collegium.

Не стоит раскапывать всю эту кучу реакционных писаний В. Розанова, хотя, быть может, и следовало бы сделать это-в назидание и поучение потомству и в наказание В. Розанову. Впрочем, он сам уже «легка извинился перед читателями, полу-оправдывая себя „за мерзость содеянную“. Собирая часть своих журнальных статей для сборника „Природа и история“ (1900 г.), он в предисловии сообщал читателям: „я много и сильно увлекался в своей литературной деятельности. В особенности прежде, в консервативный период моего развития, я имел свободу печатать решительно все, что-порой минутно и пламенно- увлекало мое воображение и мысль“. И еще: „просматривая листики свои, я думал над многими: Боже, я мог это написать, я мог этому верить! И разочарование „за жар души, растраченный в пустыне“, есть непременно удел старого или стареющего писателя. Много этих разочарований и в моем сердце. К счастью, они не очаровали, кажется, и моего издателя. Sit iis terra levis… Да будет так; умолчим же и мы об этой массе весьма и весьма мало очаровательных писаний В. Розанова.