Семен Машинский - Художественный мир Гоголя Страница 39

Еще в предшествующих критических выступлениях Гоголь отстаивал положение об активном воздействии искусства на жизнь, на формирование характера человека. В статье о Пушкине эта мысль получает дальнейшее развитие.

В черновом варианте статьи есть интересное рассуждение Гоголя, не вошедшее, вероятно, по цензурным причинам, в окончательный текст, напечатанный в «Арабесках»: «И если сказать истину, то его (Пушкина. – С. М.) стихи воспитали и образовали истинно благород<ные> чувства, несмотря на то, что старики и богомольные тетушки старались уверить, что они рассеивают вольнодумство…» (VIII, 602). Действительность, по мнению Гоголя, является источником, из которого художник черпает содержание для своих произведений. В свою очередь искусство влияет на действительность, на развитие общества. Но плодотворным это влияние может быть лишь в том случае, если произведение выражает «благородные чувства».

Активная направленность эстетики Гоголя особенно ярко выражена в его полемике против «светской» критики, толкавшей писателей на идеализацию действительности, на изображение лишь «необыкновенных» ее явлений.

В той же статье «Несколько слов о Пушкине» Гоголь сопоставляет «чинного заседателя» и «дикого горца», зарезавшего своего врага, и при этом замечает, что горец «более поражает, сильнее возбуждает в нас участие, нежели наш судья в истертом фраке, запачканном табаком, который невинным образом, посредством справок и выправок пустил по миру множество всякого рода крепостных и свободных душ». Однако не только романтический горец, но и прозаический судья имеет право на внимание писателя, поскольку оба они – «явления, принадлежащие к нашему миру». Больше того, подлинный поэт должен был бы прежде всего изобразить судью, представляющего собой явление повседневное, «обыкновенное» и потому особенно нетерпимое. На эту повседневность, столь мучительную для простого человека, и должно с негодованием обрушиться искусство.

Гоголь вместе с Белинским, хотя и независимо от него, реабилитировал «низкую», «обыкновенную» натуру. Борясь с реакционной романтической эстетикой, писатель как бы снимал с пьедестала поэзию «необыкновенного», снижал ее и неизменно подчеркивал, что внимание художника должно быть сосредоточено прежде всего на «предмете обыкновенном». Этот эстетический принцип служил теоретической основой критического осмысления действительности. Он проходит через всю творческую жизнь Гоголя – писателя и критика. Позднее, в седьмой главе «Мертвых душ», Гоголь, формулируя свое эстетическое кредо, с иронией упоминает современный суд, который не признает, что «равно чудны стекла, озирающие солнцы и передающие движенья незамеченных насекомых», и не способен понять, что «много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл создания». К этой теме обращается Гоголь и во второй редакции «Портрета», изданной почти одновременно с «Мертвыми душами». Старик художник благословляет своего сына, начинающего самостоятельную жизнь в искусстве, и завещает ему истину, которую он постиг в итоге многолетнего труда, ценой тяжких ошибок и неудач: «Нет… низкого предмета в природе. В ничтожном художник-создатель так же велик, как и в великом; в презренном у него уже нет презренного, ибо сквозит невидимо сквозь него прекрасная душа создавшего, и презренное уже получило высокое выражение, ибо протекло сквозь чистилище его души» (III, 135).

В эстетическом мышлении Гоголя времен «Арабесок» совмещались различные, порой противоречивые тенденции. Восприняв некоторые элементы романтической эстетики, он вместе с тем во многом противостоял ей – и как теоретик и, особенно, как художник, к середине 30-х годов все более уже тяготевший к реализму.

Но и собственно романтические тенденции гоголевской эстетики отличались своеобразием. Западная, в частности немецкая, романтическая эстетика утверждала в качестве непреложного закона извечный конфликт между действительностью и искусством – конфликт безысходный, из которого, как правило, выхолащивалось общественное содержание. Художественное творчество рассматривалось как некая самостоятельная, независимая от действительности, область духовной жизни человека. Для Гоголя характерен был взгляд на искусство как на моральную силу, способную оказать великие услуги обществу. Он вообще верил в магическую силу морального воздействия на человека. Гоголь видел неразрывную и плодотворную связь искусства и жизни.[122] В этом «контрапункте» как бы скрещивались разнородные тенденции его эстетики, в которой совмещались элементы романтизма (особенно в начале пути) и реализма.

Гоголь был проникнут сознанием величайшей ответственности писателя перед народом, перед историей. Вслед за Пушкиным и Белинским он содействовал утверждению взгляда на литературу как на общенациональное дело.

В «Авторской исповеди» Гоголь рассказывал, что он лишь тогда решился стать писателем, когда убедился в своей способности на этом поприще «служить земле своей». Гоголь неутомимо, подвижнически трудился над каждым своим произведением. «Обращаться с словом, – предостерегал он, – нужно честно» (VIII, 231). Гоголь сравнивал писателя, пытающегося оправдать несовершенство своей работы каким-нибудь «независимым от него обстоятельством», с неправедным судьей, который берет взятки и торгует правосудием, ссылаясь на большое семейство.

Итак, назначение художника состоит в самоотверженном служении добру, истине, народу. Поэты, говорил Гоголь, «исходят из своего народа. Это – огни, из него же излетевшие, передовые вестники сил его» (VIII, 407). Отсюда вытекает другое важнейшее требование Гоголя: искусство по самой природе своей должно быть органически связано с современностью, писатель обязан быть «разрешителем современных вопросов» даже тогда, когда он обращается к исторической теме. Гоголь однажды писал поэту Н. М. Языкову: «Заставь прошедшее выполнить свой долг, и ты увидишь, как будет велико впечатление. Пусть-ка оно ярко высунется для того, чтобы вразумить настоящее, для которого оно и существует. Выведи картину прошедшего и попрекни кого бы ни было в прошедшем, но таким образом, чтобы почесался в затылке современник» (XII, 378).

Этому принципу, как мы знаем, Гоголь был верен и как художник.

В «Арабески» была включена еще одна, очень значительная для понимания эстетической позиции этого писателя статья – «О малороссийских песнях». Ее смысл и значение гораздо шире предмета, обозначенного в заглавии. Статья эта существенна, в частности, для уяснения некоторых аспектов гоголевской концепции народности.

Гоголь был знатоком и собирателем произведений народного творчества, особенно народной поэзии. Следы этого увлечения мы хорошо ощущаем в его художественных произведениях – «Вечерах», «Тарасе Бульбе», а также в «Книге всякой всячины, или Подручной энциклопедии», куда он начиная с 1826 года в течение ряда лет заносил свои фольклорные находки. От Гоголя осталось большое и во многих отношениях ценное собрание народных песен. В 1831 году критик Орест Сомов писал известному этнографу М. А. Максимовичу: «У Гоголя есть много малороссийских песен, побасенок, сказок и пр. и пр., коих я еще ни от кого не слыхивал, и он не откажется поступиться песнями доброму своему земляку… Он – человек с отличными дарованиями и знает Малороссию, как пять пальцев».[123] Известно, что Гоголь нередко снабжал песнями Максимовича. В письме к И. Срезневскому в 1834 году Гоголь сообщает: «Около 150 песен я отдал прошлый год Максимовичу, совершенно ему неизвестных» (X, 300). Одно время Гоголь вместе с Максимовичем предполагал даже издать сборник народных песен. «Соединившись вместе, – писал он ему, – мы такое удерем издание, какого еще никогда ни у кого не было» (X, 302). К сожалению, замысел этот так и не осуществился.

В статье «О малороссийских песнях» Гоголь высказывает ряд интересных соображений о художественном своеобразии и степени исторической достоверности народной песни, также и о том, какую пользу она принесет историку и писателю. Современные Гоголю этнографы по-разному оценивали меру историзма произведений этого жанра. Одни ученые видели в каждой песне чуть ли не документальное отражение конкретных исторических событий. Другие, напротив, отрицали какую бы то ни было историческую подоснову в этих произведениях. Гоголь отвергал обе крайности. Народная песня для него – «живая, говорящая, звучащая о прошедшем летопись». В этом отношении, подчеркивает Гоголь, песни Малороссии – все: и поэзия, и история, и отцовская могила. Кто не сумел глубоко ощутить их прелести, тот многого не узнает о протекшем быте этой цветущей части России. Историк отнюдь не должен искать в них подтверждения конкретных исторических событий или их точных хронологических обозначений. «Но когда он захочет узнать верный быт, стихии характера, все изгибы и оттенки чувств, волнений, страданий, веселий изображаемого народа, когда захочет выпытать дух минувшего века, общий характер всего целого и порознь каждого частного, тогда он будет удовлетворен вполне; история народа разоблачится перед ним в ясном величии» (VIII, 91).