Виссарион Белинский - Славянский сборник Страница 4

Теперь положим, что совершенно и несомненно правы Ниман{14} и Эверс, – варяги-русь пришли из-за Черного моря: что ж в том, что пришли варвары к варварам да и потонули в их народности, не оставив в ней никакого следа, словно канули на дно? Сверх того, на Эверсе и его последователях лежит более тяжкое обвинение, нежели на последователях других мнений: их воззрение (которое, впрочем, едва ли не достовернее всех других) совершенно ниспровергает авторитет летописи Нестора, – и им следовало бы окончательно решить вопрос о ней, сличив ее списки и строго разобрав ее со всех сторон и во всех отношениях. Ученый профессор Каченовский, исключительно и долгое время занимавшийся развитием Эверсова взгляда на черноморское происхождение варяго-руссов{15}, действовал так медленно, робко и нерешительно, что только возбудил новые (правда, очень важные и дельные, каких до него не существовало) вопросы, но не решил их, а школа его, с смертию г. Сергея Строева (Скромненки), как будто исчезла. – Теперь, положим, что варяги-русь пришли из прибалтийского Великого Кута, то есть свои пришли к своим: чем нее это лучше скандинавов или хозар, немцев или татар? Славянофилы говорят, будто это тем лучше, что иноплеменное происхождение Руси оскорбляет наше национальное достоинство; но это такая нелепость, на которую смешно и возражать… Потом, они говорят еще, что от решения вопроса: немцы или славяне были варяго-руссы, зависит решение современной и будущей судьбы нашей народности, то есть можем ли мы развиваться своебытно и самостоятельно или должны ограничиться жалкою ролью подражателей и передразнивателей той или другой, но всегда чуждой нам жизни. Это уже из рук вон нелепо, особенно в приложении к России! Во-первых, что за дикая мысль разгадывать и определять будущее народа, писать его программу? На основании многих данных можно быть убеждену, что Россию ожидает великая и блестящая будущность, но какая именно и каким образом, – стараться или надеяться узнать это, – такая же чудовищная нелепость, как и думать, что можно узнать будущую участь каждого человека. Для народа, как и для человека, жизнь тем и интересна, тем и заманчива, тем и обаятельна, что ее даль закрыта от его взоров и недоступна им, что он может заглядывать только разве в идею своего будущего, но никогда в форму его проявления. Дайте ему это всеведение будущего, и вы увидите, что он не захочет жить. Потом, что за нелепость судить о будущем народа по его отдаленному прошедшему, которое так оторвано даже от его настоящего? Что общего между новогородцем IX-го, московитом XV-го и русским XIX века? Если можно предчувствовать и предугадывать (в идее) будущее, то не иначе, как на основании настоящего, которое одно есть испытанная мера и прошедшего, как результат его. Ведь дерево узнается по плоду. Если вы хотите узнать, выйдет ли что-нибудь путное из молодого человека, верно, вы не захотите справляться, каково он вел себя в утробе своей матери или потом в колыбели, а, напротив, каким обнаружил он себя в лета юности, когда созрели его силы, развились способности, обнаружилась воля? Положим, что варяги-русь были иноплеменники – шведы, хозары, чухны или кто угодно: что ж из этого? Кажется, Францию и Англию, например, нельзя обвинить в отсутствии или недостатке народности – как вы об этом думаете, гг. славянофилы? А между тем разве национальность их сложилась и развилась из одного элемента? Напротив, из многих. Галлы, коренное и туземное народонаселение Франции, были сперва покорены римлянами и отчасти смешались с ними кровью, языком, религиею, обычаями, из чего и образовался элемент галло-римский. Потом римская Галлия была завоевана франками (которых г. Савельев-Ростиславич считает, вместе с Венелиным, славянским народом!!..), и, наконец, целая часть римско-галльско-франкской Франции завоевана была норманнами. Сколько различных элементов! Но сильное галльское начало восторжествовало над всеми, и в комментариях Юлия Цезаря нельзя не видеть зародыша нынешней современной Франции. А Англия? – бритты, потом римляне, потом саксонцы и наконец французские норманны! Здесь, кажется, наоборот Франции, тевтонское начало явилось преобладающим над цельтическим{16}, а результатом все-таки была сильная, крепкая, оригинальная национальность! Неужели этих уроков мало для доказательства славянофилам, что кто бы ни были варяго-руссы – немцы или славяне, – вопрос о нашей народности через них ровно нисколько не решается, и к нашему будущему они имеют еще менее существенного отношения, нежели сколько имели к тому давно прошедшему Руси, в которое пришли в нее?..

Пусть Шлецер ошибался в происхождении руссов: в этом нет никакого преступления с его стороны, никакого немецкого патриотизма, никакого злоумышления на честь и благоденствие России. И вообще, о Шлецере не худо было бы говорить с большим уважением, нежели как позволяет себе говорить о нем г. Савельев-Ростиславич, который, кажется, ровно ничего еще не сделал для русской истории… Да, пусть даже главная мысль Шлецера о русской истории – ошибка, заблуждение; но все-таки заслуги Шлецера русской истории велики: он своим исследованием Нестора дал нам истинный, ученый метод исторической критики{17}. Есть за что быть нам вечно благодарными ему! И если какой-нибудь г. Ростиславич может, будто бы с ученою манерою, нападать на Шлецера, то благодаря все ему же, Шлецеру же. И что за вина со стороны Шлецера быть немцем, и за что такая фанатическая ненависть к немцам, у которых Петр Великий выучился побеждать их же самих и которые дали нам флот, торговлю, просвещение, образованность, науку, искусство, нравы, благодатные выгоды цивилизованной человеческой жизни и все, чего не знали и чему были чужды наши предки, которые так чуждались и так ненавидели немцев?..

Но у г. Ростиславича, как истого славянина, немцы всегда и во всем виноваты – без вины виноваты, как говорит славянская пословица. Шлецер, смеясь над рудбековским искусством подвергать слова филологической дыбе, говорит: «Если дадут мне сотню русских имен, то, с помощию известного рудбековского искусства, возьмусь я отыскать столько же подобных звуков в малайском, перуанском и японском языках». Как же понял эти слова Шлецера добросовестный, беспристрастный славянин г. Ростиславич? – На основании этих слов он утверждает, что будто бы «он сам (то есть Шлецер) хвастался рудбековским искусством находить сходство там, где нет ни малейшего сходства»!!.. (стр. LVI){18}. Мало того: г. Ростиславич в восторге от этой остроумно полемической выходки Ломоносова против Шлецера, который действительно смешно ошибался в производстве некоторых русских слов: «Из сего заключать должно, каких гнусных пакостей не наколоблюдит в российских древностях такая допущенная в них скотина…»{19} – «Резко, а ведь справедливо! (восклицает г. Ростиславич) и Ломоносов имел право (!) так (?!) говорить, как русский (??!!) и как ученый (???!!!..), коротко знакомый с отечественною историею (sic![2]), которой уделял часть своих занятий в продолжение нескольких лет» (стр. LXIV). Что за образ мыслей и чувствований у г. Савельева-Ростиславича!.. Но и этого еще не довольно для варяжского его правдолюбия: что ни делают немцы, все это глупо и низко в его глазах; что ни делает Ломоносов, все это у него и умно и благородно. Он в восторге, что речь академика Миллера (ученого знаменитого, который, даже, по признанию г. Савельева-Ростиславича (стр. XIX), оказал великие заслуги собранием материалов и «Сибирскою историею»), – речь Миллера о начале народа и имени русского, написанная в банеровском духе, была запрещена. Ломоносов с Крашенинниковым и Поповским объявили речь Миллера «п р е д о с у д и т е л ь н о ю д л я Р о с с и и». В этом случае как Ломоносов, так и г. Ростиславич обнаружили истинно славянские понятия о свободе ученого исследования, не говоря уже об «учености» их взгляда на то, что приговоры науки могут быть предосудительны государству или народу. Но и всего этого было мало г. Ростиславичу: ему оставалось еще доказать, что Миллер виноват и в том, что хотел защищаться и вознаградить себя за уничтожение его речи напечатанием ее. «Миллер (говорит г. Ростиславич) старался отмстить своим противникам другим образом: он стал, по выражению Ломоносова, «в ежемесячных и других своих сочинениях всевать по обычаю своему занозливые речи (какое преступление!) и больше всего высматривать пятна на одежде российского тела, проходя многие истинные ее украшения», – а «между тем в разных сочинениях начал вмещать свою скаредную диссертацию о российском народе, по частям (какой, подумаешь, изверг был этот Миллер!), и хвастать, что он ту диссертацию, за кою оштрафован, напечатает золотыми литерами»«(стр. XXI){20}. Эти строки возбуждают в нас желание спросить г. Ростиславича: что бы он заговорил, если б так называемые им шлецериане успели добиться запрещения всех изысканий касательно русской истории, делаемых не в духе Шлецера? Или, может быть, как истый славянин, он уважает свободу ученого исследования только для самого себя и для своих?.. И подобные монгольские книги пишутся в XIX веке и выдаются за «ученые» сочинения! Хороша ученость!