Сергей Костырко - Простодушное чтение Страница 40

«Не может быть, чтобы народ, породивший Гёте, Шиллера, Бетховена, так измельчал», —

сокрушается героиня. Она даже предполагает, что нет, не явится Христос к немцам, а если и явится, то

«они объявят его вне закона – за посягательство на собственность, посадят в тюрьму…».

Только не подумайте, что Вера Калашникова пишет сатирическое повествование о – скажем помягче – о предприимчивой авантюристке. «Ностальгия» – это повесть о горькой, можно даже сказать, трагической доле нашей интеллигентной современницы. Под пером Калашниковой Полина – натура одухотворенная, возвышенная. Как, например, тонко чувствует она изобразительное искусство:

«Сальвадор Дали не просто гений, это был архигений, почти полубог, владевший рисунком и цветом, как Рембрандт, как все гиганты Возрождения… Дали можно назвать евангелистом вкуса»;

или вот про Венеру Милосскую:

«всеми мраморными порами струит благородство и неземное величие».

И, кстати, она вовсе не позабыла, зачем ехала в Европу. Получив наконец наследство и приехав в Париж,

«она вдруг почувствовала голод по „святым камням“, и еще хотелось забыться, прогнать свои черные мысли, она приготовилась исходить пол-Парижа, не щадя живота своего и дорогих замшевых туфель. Надо бы купить себе что-нибудь модное».

А как набожна! В короткий свой приезд в Петербург находит время встретиться со своим духовником отцом Александром из Спасо-Преображенского монастыря, чтобы поговорить о Христе. Правда, спешный свой развод с русским мужем и приключения в Европе обсуждать не стала.

Сама по себе Полина очень даже хороша – ужасен мир вокруг нее: нынешний Санкт-Петербург, заполненный плохо одетыми людьми с «печатью обездоленности на лице», работа в академической библиотеке. А уж

«автошколу… ей не забыть до самой смерти. Рассказать бы немцам, как она трижды сдавала теорию и четырежды вождение, а потом покрылась чирьями от переживаний».

Да… я вам скажу… автошкола… не приведи бог…

Автор изображает Полину и как жертву, и как бунтарку. Ее отъезд в Германию – это еще и протест против «новых времен», потому как, считает героиня,

«при коммунистах порядок был… раньше не было наркомании, проституции, и телевизор можно было смотреть. А сейчас у нас показывают секс-фильмы… спрашивается, откуда к нам пришла эта гадость?»

(А действительно, откуда? Почему из всего «западного» мы востребовали в первую очередь это? Ведь мы такие нравственные, такие стойкие, нас так воротит от «секса»!)

Отказ Полины жить на горячо любимой ею родине и поиски жениха в Европе – это протест против бездуховности мира, неспособного понять ее рафинированную душу. Саму-то себя она поняла вполне. Помогло чтение набоковской «Ады»:

«автор…. неожиданно прозрел ее собственную душу, объяснил ей демона с белыми крыльями, искушавшего ее… казалось одержимость чувствами никогда не кончится, и одержимость эта было неким эрзацем бессмертия, ибо герои верили, что любовь не умрет, что притяжение душ когда-то, где-то вольется в единый закон…» —

красиво, да? Это героиня осознает уже, так сказать, в процессе накопления своего собственного опыта европейской жизни.

Естественно, что судьба женщины – красавицы, интеллигентки, гражданки и патриотки – женщины трепетной и невозможно духовной, бросившей вызов хамской, меркантильной действительности, не может не быть глубоко трагичной. В последнем абзаце повести героиня гибнет. Сев за руль автомобиля очередного поклонника, она отдается завораживающей скорости, и машина во что-то врезается. Для Полины – насмерть. Такой вот финал. Короче, загубили девушку!

Ну что ж. Поскольку я в этой ситуации, кроме того, что мужчина, но и по всему другому раскладу отношусь к тем, кто не способен до конца постичь душевную высоту героини Калашниковой, иными словами, к тем силам принадлежу, которые и погубили трепетную Полину, то человеческий долг требует покаяния.

Каюсь. Я действительно никогда не мог до конца понять тонкого душевного и возвышенного устройства некоторых своих интеллигентных соотечественниц. С тупым недоумением наблюдал я, как стремительно возрастало чувство их собственного достоинства, когда, спешно выйдя замуж за подвернувшегося иностранца и слегка пожив в европах, приезжали они домой продемонстрировать свою новую, по-европейски свободолюбивую повадку восхищенным и завидующим подругам. Я до сих пор не в силах понять, какое содержание вкладывают они в понятие «свобода».

Я не мог их понять ни тогда, когда они «выбирали свободу» оттого, что у нас в стране коммунистическая диктатура, ни сейчас, когда они уезжают по причине отсутствия в стране этой коммунистической диктатуры.

Каюсь, мне не понятно, зачем брак по расчету, то есть обыкновенную куплю-продажу, припудривать гражданским пафосом. Кроме того, у меня, видимо, какой-то недостаток патриотизма – я не чувствую законной национальной гордости, читая в газетах о том, что спрос на русских женщин не только в Турции, но и в Германии, Англии, и даже во Франции по-прежнему высокий, и цены держатся очень даже приличные. Это, наверно, еще и потому, что я всегда был глух к мистической подоплеке торговли собой – я действительно не подозревал об участии в этих операциях «демона с белыми крыльями».

Теперь же, получив из рук глубоко уважаемого мною журнала «Звезда» повесть Калашниковой, я обретаю возможность осознать свои заблуждения и избавиться от агрессивного мужского шовинизма. Но, боюсь, не получится. Каюсь, закостенел.

Античная эротика и отечественная порнография

Валерий Пискунов. Песни Птерота// «Дружба Народов», 2002, № 1

Ничего не могу поделать – сколько раз обещал себе не пользоваться на письме жаргонными словечками, но это тот случай, когда невозможно не сказать: круто!

То есть открывающий первый номер «Дружбы народов» роман Валерия Пискунова «Песни Птерота» – это круто.

Во-первых, как написано. Во-вторых – о чем.

Вот уровень письма – попробуйте медленно и сосредоточенно прочитать вот эти словосочетания:

«…раздеваясь перед вагиной ее фотообъектива…»

«…душа ее чесалась от невыразимости…»

«Мы раскидывали друг друга, чтобы, кусочек за кусочком, обозреть все, все необозримое. Вглядываясь в неведомое, взгляд подвыхивался и слеп».

«Походка ее отличалась пяточным нажимом, каблучным постуком, коленки же пружинисто вихляли».

«Я закрыл глаза. Она приклонила меня, и я услышал, как под нею шелестит трава… Она расправила на себе все мои живые и мертвые складки. Дыхание мое занялось и екнуло… По позвоночнику сверху вниз прошла царапина, я по-птичьи изогнул копчик и – ледащий Лебедь над атлетической Ледой – инстинктом ударил в самое незащищенное место и соскользнул в ощутимо непомерное лоно».

И так далее.

Ну а теперь о чем роман. Роман о… о… как бы помягче выразиться, ну, скажем, так: о совокуплениях детей. О поэзии и метафизике этого действа. Роман о пробуждении плоти. Как сказано в редакционном врезе: про «переживания отрока в пору зарождения чувственности». Отроку одиннадцать лет. Его подругам – от семи и выше. Ну а самая младшая совокупляющаяся пара имеет шесть и семь лет от роду:

«Танька, ты хочешь?

– Только не так долго, – капризно сказала она

…он обнажил раздраженный вздрагивающий черенок и сверху, как с ветки, опустился на Дюймовочку».

Повествование в романе ведется от первого лица. Повествователь пытается изобразить процесс познания «одинна-дцатилеткой» того, что в романе называется словом «любовь». В качестве таковой изображается психофизиологическая сторона полового акта промеж детишек, богато оркестрованная метафизическими безднами, открывающимися герою, а также обращениями повествователя к Сократу, Платону, Проклону Эльфийскому, Пушкину, Алигьери и т. д., кончая вплетенными в этот текстами именами Марии и Иисуса.

В такой упаковке эротическое чтиво я, например, встречаю впервые.

С одной стороны:

«Крик набирал силу по мере того, как девочка сжималась… Я пытался охватить неистовое кошачье тело и сжать его… Я ласкал ее, дрожащую […] упрямо разворачивал сжатое в кулак тельце и все заносил над ним и приноравливал нацеленный снаряд».

А с другой —

«От Полинки (героини предыдущей сцены. – С. К.) во мне остался метафизический крик – нота смерти, взятая с чужого голоса. Теперь я знал, что смерть есть, я пережил ее, и она вошла в меня пневматическим органом, наряду с уже известным и прижившимся во мне – чувством любви. Вообще, атлас души невозможен. Ее органы только по видимости возникают в какой-то временной последовательности, а с точки зрения ее подлинной и единственной природы вечности органы уже есть. Вот почему они возникают спонтанно и непредсказуемо и порождают своей беспричинностью наше стремление к пониманию».