Николай Мельников - Классик без ретуши Страница 44

Современные записки. 1939. № 68 (март). С. 474–477

Б

Рец.: Приглашение на казнь. Париж: Дом книги, 1938

Темой нового романа В. Сирина является душевная болезнь, героем — больной, страдающий навязчивой идеей (больница для него — тюрьма, в которой он ожидает предстоящей казни), круг действия — мир, отраженный его воображением, место действия — камера, рамки которой то расширяются, включая в себя образы, воспоминания и видения претворенной им реальности, то суживаются — до тесных стенок, вмещающих только одно человеческое сознание.

Книгу эту скорее всего можно было бы назвать опытом построения больного сознания, этюдом, а не романом. Как во всяком этюде — яснее творческий процесс и виднее приемы художника, так и эта книга более других приближает нас к методам работы Сирина, вводит в его «лабораторию», вскрывает сущность его художественных приемов.

Конструкция его книги та же, что и других. Разложенная на составные части реальность явлений, по-новому увиденная, показанная в различных «разрезах», новых поворотах, искусных освещениях, дающих часто неожиданные эффекты.

Как в микроскопе, мы видим поражающий нас кажущейся новизной мир, открытый усиленным зрением; как система выпуклых или вогнутых зеркал способна вернуть нам измененную реальность, так и Сирин в основании реальных явлений усматривает невидимое нами, постигает незримые простому глазу детали, возвращает нам эту реальность, прошедшую через анализ его творческого наблюдения, заключенную в схему его художественного построения — измененной и переработанной.

Эти его схемы обычно убедительны, так как они основаны на действительности, их содержанием является доступная нам реальность. В них веришь, их принимаешь.

Тема, взятая в новой книге, — труднее. Это непроницаемый мир, подвластный только нашему внешнему наблюдению.

Вскрыть реальность психически больного восприятия — значит перенестись в другой мир, не подчиненный нашей логике и нашим законам. Это — область интуитивного постижения, а не логического построения.

Рациональному творчеству Сирина поставлена трудная задача.

Чтобы понять область «чудесного», говорит Гофман в одном из своих мистических рассказов, надо обладать шестым чувством, «которое включает в себя не только то, что имеют все другие чувства, но гораздо больше, чем все они, вместе взятые». И «больное» воображение Гофмана создает иную реальность, которая спорит с нашей, вытесняет ее, овладевает иногда ею и заставляет верить в свое существование.

«Здоровое» воображение Сирина ключа к этому миру не находит. Нужна «нуждающаяся в другом климате мысль», употребляя выражение из его же книги.

Несмотря на огромную находчивость, неожиданность образов и положений, новых оборотов действительности, творческого ее искажения, несмотря на большую работу, проделанную в этой книге, на систему «оптических обманов», так искусно применяемую автором, — эта созданная им «реальность» не становится для нас убедительной, не владеет нами. И часто кажется, что автор книги только нарушил цепь связи явлений и, сложи он по-иному разрезанные им картины действительности, докончи он умышленно оборванный образ, по-другому распредели свои художественные «купюры», иначе употреби факты, которыми он так искусно жонглирует, — все станет на свое место, уложится в рамки нашего нормального восприятия. Все станет понятным нашему разуму, не выйдет за пределы нашей логики.

Эту книгу можно назвать этюдом, т. к. в ней творческий процесс не закончен, мы присутствуем при исканиях и попытках автора — угадать и подчинить себе мир новых ощущений. Окончательной формы эти искания еще не приняли. Сирин дает «тысячи едва приметных пересекающихся мелочей» (говоря его словами), законченных очертаний в ней меньше.

«Из светлых очертаний, как бы не совсем дорисованных, но мастером из мастеров тронутых губ, из порхающих движений пустых, еще не подтушеванных рук, из разбегающихся и сходящихся вновь лучей в дышащих глазах» — не встает ясного образа героя романа. Это только «переплетенный в человеческую кожу», но еще не живой человек. Он сам говорит в другом месте: «Все разобранное и рассмотренное еще не могло истолковать образ Цинцинната». — «Это было так, словно одной стороной своего существа он неуловимо переходил в другую плоскость, как вся сложность древесной листвы переходит в тени и блеск, так, что не разберешь — где начинается погружение в трепет другой стихии».

И в эту другую плоскость перенестись Сирин не может, эта стихия ускользает от его восприятия, на экране его творчества остается только раздробленная, разложенная, но все та же, наша действительность.

Больной мир, как «нечто чуждое ее составу и строю», остается за границами его постижения. Его мысль действительно нуждается в другом «климате».

Грань (Париж). 1939. № 1 (март — май). С. 50–51

ДАР

Впервые: Современные записки. 1937–1938. № 63–67 (без 4-й главы)

Отдельное издание: Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1952

Фрагменты романа печатались в газете «Последние новости» (1937. 28 марта; 2 мая; 25 декабря; 1938. 15 февраля; 24 апреля)

«Дар» — это не только итоговое произведение русскоязычного Набокова, вобравшее в себя все основные художественные открытия и достижения его предыдущих сочинений, но и своего рода «постскриптум ко всему корпусу русской литературы: от Пушкина до Серебряного века и эмигрантской словесности»[59]. «Эпилог русского модернизма», сочетающий изощренную интертекстуальность с тончайшим психологизмом и достоверностью реалистических мотивировок, «Дар» представляет собой уникальный жанрово-тематический симбиоз. Это и литературная энциклопедия — произведение, главной героиней которого, по словам Набокова, является «русская литература», — и своеобразный роман воспитания, воссоздающий процесс творческого роста художника; вымышленная биография, базирующаяся на несметном количестве документальных источников о русских путешественниках[60], и хлесткий памфлет, автор которого пробирается «по узкому хребту между своей правдой и карикатурой на нее»; едкая сатира на литературные нравы, история идеальной любви и, как сказал бы Ван Вин, «многое, многое другое».

Не случайно процесс создания «Дара» (замысел которого возник в конце 1932 г.) растянулся на несколько лет. В январе 1933 г. писатель открывает длительный подготовительный период: изучает доступную ему литературу о Н.Г. Чернышевском и собирает материалы о русских исследователях Центральной Азии. Большую часть 1933 г. и первую половину следующего, 1934 г. Набоков посвящает работе над «Жизнью Чернышевского», а затем переключается на рассказ об отце Годунова-Чердынцева. Попутно, в феврале 1934 г., он создает фрагмент, позже отпочковавшийся от основного текста романа и превратившийся в относительно самостоятельное произведение: рассказ «Круг» — своего рода сателлит «Дара», повторяющий к тому же кольцевую структуру его четвертой главы. В июне 1934 г., как уже было сказано выше, Набоков на время оставляет «Дар», обращаясь к новому роману — «Приглашению на казнь». В 1936 г. он возобновляет активную работу над «Даром» и уже 24 января 1937 г. на вечере, организованном в парижском зале Лас-Каз, знакомит аудиторию с фрагментами первой главы: ироничным описанием литературного собрания, с которого сбегает Федор Константинович.

В апреле этого же года «Современные записки» публикуют первую главу «Дара». В это время роман еще не был закончен: замешкавший со второй главой Набоков посылает в редакцию журнала уже давно законченную четвертую главу — с тем, чтобы она была опубликована «вне очереди». И тут Набокова ждал неприятный сюрприз: В.В. Руднев, один из редакторов «Современных записок», прочитал четвертую главу и наотрез отказался от ее публикации, тем самым буквально скопировав Васильева, главного редактора «Газеты», забраковавшего в третьей главе «Дара» «пасквиль» Федора Константиновича. Обескураженный Набоков пишет «дорогому Вадиму Викторовичу» исполненное горечи письмо, в котором сетует на то, что для его романа (в ситуации, когда он не мог быть опубликован ни в СССР, ни в каком-либо из правых эмигрантских изданий) теперь закрыт «единственный мне подходящий и очень мною любимый журнал». Таким образом, вопрос стоял ни много ни мало о продолжении печатания остальных глав: Набоков не видел смысла в дальнейшей публикации, если «в „Даре“ будет дыра»[61]. «Дорогой Вадим Викторович» оставался непреклонным, хотя и выразил готовность ознакомиться с остальными главами. Между тем Набоков обращается за поддержкой к И. Фондаминскому, всегда отличавшемуся от своих коллег-соредакторов большей широтой взглядов и терпимостью. «Не могу выразить, — пишет Набоков, — как огорчает меня решение „Современных записок“ цензуровать мое искусство с точки зрения партийных предрассудков». Однако все было тщетно: по горло занятый другими делами (издание «Русских записок», организация вечеров религиозно-философского общества «Круг», при котором выходил одноименный альманах, и многое другое), Фондаминский уже не имел прежнего влияния в журнале, который в этот период «редактировался более или менее единолично В.В. Рудневым <…> при продолжавшемся сотрудничестве прежних его сочленов по редакции и при сохранении прежней формулы на обложке»[62].