Семен Машинский - Художественный мир Гоголя Страница 46

Поприщин завидует тем господам, которые стоят на самой верхней ступени общественной иерархии, и очень ему хочется узнать, как-то они живут там: «Хотелось бы мне рассмотреть поближе жизнь этих господ, все эти экивоки и придворные штуки, как они, что они делают в своем кругу – вот что бы мне хотелось узнать!» (III, 199). И вот что происходит: чем больше тайн он узнает об их жизни, тем ущербнее и обиднее ему представляется его собственное существование.

Аксентий Иванович влюблен в дочь директора департамента, но прекрасно понимает, что путь к счастью ему закрыт. А, собственно, почему так? – вот вопрос, который не дает ему покоя. С этого момента сатирическая направленность повести начинает резко усиливаться.

Сознание Поприщина расстроено. Уже в самой первой записи он воспроизводит замечание начальника отделения в свой адрес: «Что это у тебя, братец, в голове всегда ералаш такой?» Поприщин путает дела, да «так, что сам сатана не разберет». Очень быстро «ералаш» усиливается в его голове, и мир, окружающий его, приобретает уже совершенно причудливые формы.

Весьма интересна переписка двух собачек, которую Гоголь вводит в сюжет повести. Меджи и Фидель каждая по-своему воспроизводит нравы той пошлой, великосветской среды, к которой принадлежат их хозяева. Завладев перепиской собачек, Поприщин узнает из нее много неожиданных для себя и прелюбопытнейших вещей. Например, его кумир – директор департамента – вовсе не такой уж безукоризненный государственный муж, каким представлялся ему прежде, – оказывается, он самый что ни на есть мелкий честолюбец, вожделенно мечтающий об ордене. Меджи так прямо и говорит о нем: «… очень странный человек. Он больше молчит. Говорит очень редко; но неделю назад беспрестанно говорил сам с собою: получу или не получу?.. Один раз он обратился и ко мне с вопросом: как ты думаешь, Меджи? получу или не получу? Я ровно ничего не могла понять, понюхала его сапог и ушла прочь» (III, 202). Здесь уместно вспомнить Барсукова из несостоявшейся гоголевской комедии «Владимир 3-й степени». Этот честолюбивый чиновник до того страстно мечтал об ордене, что сошел с ума и вообразил себя самого Владимиром 3-й степени. Позднее этот мотив в известной мере откликнулся в «Записках сумасшедшего», в образе директора департамента, гадающего о том, получит ли он вожделенный орден, а затем хвастающегося им перед собачкой Меджи.

Не трудно представить себе меру разочарования и потрясения Поприщина. Он завершает рассказ Меджи недоуменной фразой: «А! так он честолюбец! Это нужно взять к сведению». Перед Поприщиным разверзлась пучина корыстолюбия, карьеризма и чудовищной пошлости того мира, о котором вчера еще с таким лакейским подобострастьем он сам рассуждал. А тут, видите ли, директор и отец той, что любишь, уподобляется псу! Меджи рассказывает в этом письме, как повадился ухаживать за ней один дог: «Если бы он стал на задние лапы, чего, грубиян, он верно не умеет, то он бы был целою головою выше папа́ моей Софи, который тоже довольно высокого роста и толст собою». Мы отчетливо видим здесь лукавую усмешку Гоголя. Вот оно как дело оборачивается! Государственный муж, а оказывается пустое место, на голову ниже самого обыкновенного пса! Было Аксентию Ивановичу от чего сойти с ума.

Но это еще не все, даже не самое главное! Меджи рассказывает своей приятельнице, собачке Фидель, различные подробности об интимной жизни той, в которую тайно влюблен Поприщин. Он узнает, что Софи увлечена неким камер-юнкером. И снова тот же прием: Меджи сравнивает камер-юнкера с собственным кавалером, собакой Трезором – «Небо! какая разница!» И она недоумевает, чем это камер-юнкер сумел так обворожить барышню. Но все это не имеет значения, ибо «папа́ хочет непременно видеть Софи или за генералом, или за камер-юнкером, или за военным полковником…» Вот оно – в чем дело! Неожиданно в голову бедного Поприщина западает вопрос: «Отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный советник?» (III, 206).

И вот здесь наступает перелом. Поприщин окончательно теряет рассудок. Теперь-то он поднимает форменный бунт. Все, что открылось ему, настолько потрясло его, что он уже не в состоянии совладать с собой. И безумный вопль внезапно пробудившегося оскорбленного человеческого достоинства вырывается у него: «Черт возьми! я не могу более читать… Все, что есть лучшего на свете, все достается или камер-юнкерам, или генералам». Почему же он бесправен, отчего так несправедливо устроен мир? Он мучительно пытается доискаться причины своего унижения и общественного неравенства вообще. С какой стати одним дано все, а другие лишены всего? И снова появляется запись в дневнике: «Желал бы я сам сделаться генералом, не для того, чтобы получить руку и прочее. Нет; хотел бы быть генералом для того только, чтобы увидеть, как они будут увиваться и делать все эти разные придворные штуки и экивоки, и потом сказать им, что я плюю на вас…» (III, 205).

По мере того как растет безумие Поприщина, усиливается в нем чувство человеческого достоинства. И он уже иными глазами смотрит на окружающий его мир. Поприщин почувствовал себя как бы нравственно прозревшим. Кончилось его рабье, лакейское пресмыкательство перед хозяевами жизни. О, теперь он знает их истинную цену! «А вот эти все, чиновные отцы их, вот эти все, что юлят во все стороны и лезут ко двору, и говорят, что они патриоты, и то и се: аренды, аренды хотят эти патриоты! Мать, отца, бога продадут за деньги, честолюбцы, христопродавцы!» (III, 209). Вот каким языком заговорил обезумевший Поприщин. И мы, разумеется, осознаем, что голос героя-повествователя здесь сливается с голосом самого Гоголя. Это еще Александр Блок проницательно заметил, что в вопле Поприщина слышится «крик самого Гоголя».[135]

Перед нами характерная особенность гоголевской поэтики. Не так легко бывает в иных произведениях этого писателя различить образы повествователя и самого автора. Действительность, трансформируемая через сознание того или иного вымышленного персонажа, а им нередко оказывается и образ повествователя, приобретает причудливые, гротескные формы. Реальная действительность ничего общего не имеет с законами разума, она полна странностей, а порой и диких нелепостей. Неправильный, несправедливый строй жизни порождает те отклонения от нормы и трагические несообразности, с которыми повсеместно сталкивается человек. Все в этом мире смещено, все спутано, люди, которых считают в обществе нормальными, совершают дикие поступки, а сумасшедшие рассуждают вполне трезво и правильно. Все сдвинуто в этой жизни. Вот почему не должно вызывать удивления, что Гоголь иногда передает свои самые заветные и задушевные мысли отрицательным персонажам. Так происходит, например, в седьмой главе «Мертвых душ» – в знаменитой сцене, когда Чичиков, глядя на списки купленных им мертвых душ, размечтался о том, сколько замечательных работников погублено в умерших крепостных мужиках. И какое-то, пишет Гоголь о Чичикове, «странное, непонятное ему самому чувство овладело им». Немало собственных «чистейших слез» отдал Гоголь и Поприщину.

Попрекнув автора петербургских повестей за склонность к карикатурам, «Библиотека для чтения» снисходительно заметила по поводу «Записок сумасшедшего», что достоинства этого произведения много бы выиграли, ежели бы «соединялись какою-нибудь идеей».[136] Не заметить идеи, лежащей в основе этой повести! Не так много у Гоголя произведений, столь предельно обнаженных по своей негодующей, обличительной мысли, столь ясных по своей идее.

Не клиническая история обезумевшего Поприщина, не психология душевнобольного занимала Гоголя. Социальная болезнь современного общества – вот что является предметом его художественного исследования. «Записки сумасшедшего» – это вопль протеста против трагических устоев обезумевшего мира, в котором все блага достаются или только камер-юнкерам, или генералам, в котором нормальные отношения между людьми смещены, в котором попраны разум и справедливость.

Своеобразие Поприщина в том, что он – порождение и вместе с тем жертва этого уродливого мира. Лакействуя перед господами, он сам мечтал выбиться в господа. Но, убедившись в тщете своих надежд, внезапно ощутил горькую обиду. И нечто вроде человеческого достоинства шевельнулось в нем. Поприщин проникается мыслью о повсеместно торжествующей несправедливости. И все более негодующим становится его протест. Он ненавидит виновников своего унижения и больше всего на свете хотел бы им отомстить. Вот если бы он стал генералом! В своем отчаянном стремлении покарать своих обидчиков герой повести заболевает манией величия. Он возомнил себя испанским королем и уже предвкушает, как «вся канцелярская сволочь», включая самого директора, будет униженно изгибаться перед ним.

Удивительно ли, что многие записки Поприщина вызвали резкое недовольство цензуры. В конце декабря 1834 года или начале января 1835 года, перед самым выходом в свет «Арабесок», Гоголь писал Пушкину: «Вышла вчера довольно неприятная зацепа по цензуре по поводу «Записок сумасшедшего». Но, слава богу, сегодня немного лучше. По крайней мере я должен ограничиться выкидкою лучших мест. Ну да бог с ними!» (X, 346).