Анатолий Бритиков - Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы истории и теории жанра Страница 46

После событий 1905-1907 годов Г.Уэллс, по-видимому, стал сознавать недостаточность книжного знакомства со страной, в которой вызревали столь остро затрагивающие его процессы. В свой первый приезд в Петербург-Москву маститый гость, по свидетельству газет (русская печать широко освещала это событие), предпочёл литературным встречам и памятникам искусства изучение народного быта обеих столиц. Он побывал в Третьяковской галерее, в Художественном театре, в Троице-Сергиевой лавре, но основное время уделил жизни улицы, посещал ночные чайные, ездил на знаменитый Хитров рынок. По пути из Петербурга в Москву Г.Уэллс гостил в имении Вергежа Новгородской губернии (ныне Чудовского района) у революционера-семидесятника А.Тыркова, ходил по избам, беседовал с крестьянами, с сельской учительницей И.Андреевой. «От теоретических разговоров он уклонялся, — писала хорошо информированная З.Венгерова, — он хочет видеть и знать, как и чем люди счастливы в России. Когда ему говорят, что вряд ли он это увидит, — он прямо не верит. Слишком сильно он верит в инстинкт счастья у всех людей на земле»[210].

По всей видимости, разочарованный в английской социализме, Г.Уэллс не стремился в России увидеть такую политическую силу, которая была бы способна превратить этот социальный инстинкт в целенаправленное действие. Сказывалась отъединённость писателя от рабочего движения. Только события октября 1917 года свяжут в сознании Г.Уэллса потенциал будущего с созидательным творчеством. Правда, ещё до поездки в Россию он выражал в письме Горькому свою веру в «великий и одарённый» русский народ, которому суждено «сыграть ведущую роль в создании нового мира»[211]…

* * *

В русской литературно-общественной мысли и даже в художественном творчестве (в произведениях Н.Погодина, Н.Тихонова, Е.Евтушенко, Г.Санникова) просчеты Г.Уэллса стали чуть ли не главным критерием его отношения к советской власти. Между тем убежденный сторонник общественной собственности и духа коллективизма, один из немногих буржуазных социалистов, сумевших понять авангардную роль России, Г. Уэллс был далек от вульгарного, обывательского недоверия. Источником его скептицизма явилась оторванность теоретического предвидения от той самой политической борьбы, которая оплодотворяет теорию и которую Г.Уэллс отбрасывал. Утопическая система социального мышления методологически ограничивала познание будущего.

В конце жизни политическое одиночество приведёт писателя к тяжёлому духовному кризису. В трактате «Сознание на пределе» (1945) великий оптимист перечеркнёт все свои надежды и даже объявит близость конца «всего того, что мы называем жизнью». Прежние времена, когда бытие, казалось, подчиняется каким-то незыблемым законам, миновали безвозвратно, говорил он в этой своей последней книге. Ход вещей в послевоенном мире представлялся ему непредсказуемым, очертания будущего растворялись в хаосе современности.

Эмоционально неожиданный для оптимистического таланта Г.Уэллса, такой парадоксальный поворот мысли, тем не менее, естественен для эклектической природы утопизма. Всесторонний анализ этого кризиса (не единственного, кстати сказать, в творческой биографии Г.Уэллса) не входит в нашу задачу. Напомним лишь о некоторых документах, проливающих свет на этот эпизод.

В июне 1942 года Герберт Уэллс отправил в осаждённый Ленинград большую ответную телеграмму, в которой сердечно откликался на призыв военного журналиста Льва Успенского сделать всё возможное для скорейшего открытия второго фронта. Их переписку даже в опубликованных фрагментах[212] невозможно сегодня читать без душевного волнения. Грозная атмосфера великой битвы с фашизмом предстаёт в ней как бы через призму воскрешаемых обоими литераторами апокалиптических образов уэллсовой фантазии. Телеграмма семидесятилетнего писателя заканчивалась словами: «Братски Ваш, во имя всечеловеческой мировой революции, достигающей своих вершин, — Герберт Джордж Уэллс»[213].

Г.Уэллс подразумевал не тот революционный процесс, который возник — и не только в Европе — в результате победы антифашистских сил. Он имел в виду свою «революцию в головах». Последний вариант её был разработан им в «Декларации прав человека как индивидуума и его обязанностей как гражданина». Г.Уэллс просил Л.Успенского принять участие в пропаганде этого документа. С подобной просьбой, вспоминает И.Майский, он обращался и к нему[214]. Вступление человечества в счастливый мир социализма Г.Уэллс ставил в зависимость от субъективного желания людей осуществить выдвинутую им просветительскую программу. «В „Фениксе”, — сообщал он Л.Успенскому о своей новой социологической работе, — говорится… что мировая революция (так понимал Г.Уэллс появление общественного мнения в капиталистических странах — участницах антигитлеровской коалиции. — А.Б.) пришла теперь и теперь же (!) должна быть реализована. Она случится теперь, если мы решим (!), что она нужна»[215].

Всё это, конечно, не укладывалось в материалистическую концепцию истории, на чём настаивал Г.Уэллс в письме к И.Майскому. Со свойственной мелкобуржуазным радикалам нетерпеливостью он даже обвинял в лице И.Майского коммунистов-ленинцев чуть ли не в оттягивании мировой социалистической революции. Однако о благородстве побуждений, отличающем идеализм Г.Уэллса от авантюрных современных «левых», свидетельствует то место из письма Майскому, в котором сквозит тревога за судьбы мира, если «военный хаос» перерастёт в «бессмысленную драку за несуществующие выгоды, которая может подорвать всякую надежду на новую, неуклонно прогрессивную жизнь для всего человечества»[216]. Г.Уэллс словно предчувствовал последствия атомного шантажа, которым западные союзники завершили «горячую» войну против фашизма и открыли холодную войну против лагеря социализма. Вместе с тем несоответствие неизбежных зигзагов истории его, уэллсову, идеалу «неуклонного прогресса» приводило писателя в отчаяние. Невозможность реализовать свой идеал «теперь же» трансформировалась в книге «Сознание на пределе» в предсказание конца человеческой цивилизации.

Россия не единожды помогала Г.Уэллсу преодолевать свои ошибочные прогнозы. Живи писатель в наше время, не исключено, что международная разрядка наступила бы гораздо раньше.

В романах Алексея Толстого

До тех пор, пока в конце семидесятых годов научно-фантастические «фрески» нежданно-негаданно не заинтересовали писателей-реалистов, казалось, будто пути научно-фантастического жанра проходили за обочиной отечественной литературы. А между тем уже «Аэлита» А.Толстого была не только в числе первых советских научно-фантастических романов; неожиданное «марсианское сочинение» (по словам М.Горького) типичного «бытовика» провозвестило в далёких потоках отечественной литературы нынешнее синтезирование фантастики с «реалистикой». Роман выступает сегодня ярким свидетельством того, как нарождалась русская научная фантастика из самых глубин общелитературного потока, в творческих исканиях крупных художников (напомним о научно-фантастических опытах В.Брюсова и А.Куприна, поздней Л.Леонова), исканиях, которые перерастали формальные эксперименты, отражали острую политическую борьбу и утверждение революционного миропорядка, охватывали поиски новой философии жизни и новых возможностей художественного реализма, запечатлевших бы тектонический сдвиг мировой истории.

Роман Алексея Толстого по внешности отвечал авантюрным поветриям двадцатых годов и оттого, может быть, долгое время рассматривался биографами «в боковом зрении». По существу же «Аэлита» явилась художественным документом перехода писателя на сторону Советской власти. Не случайно отрывки из этого, а не другого произведения читал Алексей Толстой в нашем берлинском полпредстве по пути на родину, на праздновании юбилея Советской республики.

Ещё и сегодня развёрнутая здесь концепция человека[217], представляет немалый интерес. Известно, что талантливая книга сыграла большую роль в развитии отечественной фантастики[218] и вместе с тем — в становлении Алексея Толстого как советского писателя[219], мы помним, что роман вызвал негодование в эмигрантской прессе[220]. Однако литературоведческие исследования пока не охватывают самого главного. Роман ещё не оценён как целостный слепок глубокой перемены в духовном и эстетическом развитии большого русского художника, которую он выразит одной фразой: «Октябрьская революция мне как художнику дала всё».

Дело ведь не только в том, что работа над «Аэлитой» совпала по времени с известным открытым письмом Н.В.Чайковскому, в котором Алексей Толстой отрёкся от белой эмиграции. Наряду с переломом политических настроений в этом романе запечатлелись все далеко идущие последствия, да и предпосылки этого шага — мировоззренческие, нравственные, литературные.