Весна Средневековья - Александр Павлович Тимофеевский Страница 48

Несмотря на то, что политическая корректность распространена в Европе меньше, чем в Америке, и совсем уж не встречается в России, отечественные mass — media последнее время почему — то вступили с ней в решительный бой. Причем самой воинственной оказалась эстетствующая общественность — многочисленные фанаты «Твин Пикс», пишущие в газетах, — хотя именно для них суд Линча должен быть особенно значим.

Все российские борцы с политкорректностью описывают ее с помощью одной и той же, видимо, очень смешной шутки: «Политическая корректность — это две лесбиянки, одна черная, другая без ноги, которые, опекая глухонемого ребенка и дюжину кошек, днем ходят в вегетарианскую столовую, а вечерами читают поэзию женщин Востока». Сострив таким образом, матерые остроумцы тут же делаются величавыми и патетически восклицают, что культ меньшинств, воцарившийся на Западе, привел к унижению большинства, что попрано само понятие нормы, что изгоем сделался здоровый белый гетеросексуальный мужчина с университетским дипломом и что все это — фашизм.

Те, кто поумнее, признают в политической корректности, так сказать, содержание, но сетуют на форму: все, конечно, правильно, говорят они, но уж очень лицемерно и к тому же громко, навязчиво, истерично, в общем — безвкусно. Наконец, редкие и самые умные замечают, что политическая корректность игнорирует промысел Божий, подменяя откровение механическими правилами добра, заведомо безблагодатными. Фильм Дэвида Линча «Человек — слон» сегодня интересен хотя бы тем, что отвечает сразу и первым, и вторым, и третьим.

Человек — слон — абсолютное меньшинство

Абсолютное меньшинство — человек со слоноподобной головой на болезненно — хрупком туловище — в начале картины обитает на одном из диккенсовских рынков викторианской Англии. В балаган, где за небольшую мзду его показывают желающим, приходит молодой ученый — тот самый здоровый белый гетеросексуальный мужчина с университетским дипломом. Заинтересовавшись невиданным феноменом и веря в безграничные возможности науки, он забирает человека — слона в свою клинику. Там нового пациента окружают заботой: его отмывают, одевают, учат говорить — сначала просто по — английски, потом как джентльмена — и, наконец, вводят в общество. Сюжет начинает сбиваться на «Пигмалиона» Шоу.

Возникает типично линчевская пародия, одновременно язвительная и сентиментальная: человек — слон — не гадкий утенок, родившийся прекрасной лебедью, и даже не Элиза Дулиттл, которую лебедью сделали с помощью последних достижений науки. Ни прогресс, ни светлая вера в добро и справедливость, ни весь диккенсовско — дарвиновский позитивизм не в силах преобразить героя: он как был, так и остается абсолютным меньшинством.

Но, подобно Элизе Дулиттл, человек — слон имеет светский успех. Сама королева Виктория присылает справиться о его здоровье. И он не подводит свою королеву. Он делает то, чего от него ждут: вежливо улыбается, приятно изгибается, нежно душится. Он дружит с примадонной и сам становится вполне театральным. Он соответствует своим новым зрителям, как соответствовал старым, в балагане. В каком — то смысле он в том же балагане, да и публика почти та же: светская толпа, в сущности, мало отличается от ярмарочной. Если бы Дэвид Линч ограничился этим нехитрым софизмом, не о чем было бы и говорить.

Но плавно — тягучая, горько — сладкая ирония Линча неожиданно дает сбой. Хозяин балагана, не светского, а рыночного, пробирается в клинику, чтобы выкрасть человека — слона — товар, приносивший доход. Сюжет идет вспять, тема жизни как каторги раскручивается по второму кругу. Героя опять оскорбляют, истязают, сажают в клетку. Поначалу это выглядит бессмысленным повтором, и лишь в финале проясняется, зачем было нужно очередное унижение перед очередным взлетом: счастливым возвращением в клинику, последним оглушительным триумфом в театральной ложе и тихой смертью в собственной постели.

Человек — слон — абсолютное большинство

Дэвид Линч не столько ищет сходства между театрально — светским и ярмарочно — театральным, сколько настаивает на их различии, противопоставляя любопытству искреннему, агрессивному — скрытое, щадящее. Его фильм сделан во славу лицемерия как основы цивилизации. То, что всегда ставилось в вину свету, Линч справедливо объявляет его главным достоинством. Как и завсегдатаи ярмарки, люди высокого театра эгоистичны и, конечно же, равнодушны к страданиям человека — слона. Но они никогда не показывают этого. Подчеркнуто не замечая его уродства, в прямом и переносном смысле убрав все зеркала, светские люди заботятся не о человеке — слоне, а о себе. Они гуманны вынужденно. Они — то понимают, что здоровый белый гетеросексуальный мужчина с университетским дипломом, может быть, и абсолютное большинство, но вообще — то — абсолютная фикция: всегда найдется кто — то еще здоровее, еще белее, еще гетеросексуальнее, с более знатным университетским дипломом, для которого вы непременно окажетесь человеком — слоном.

Светские люди недаром так не любят вида страдания. И недаром боятся чужих мук пуще собственных. Они хорошо знают, что их комфорт прямо зависит от комфорта окружающих. В непонимании этого основного закона — коренное новаторство старого советского и нынешнего новорусского света, искренне убежденного в том, что собеседника надо элегантно сажать в лужу. Светский человек более всего боится застать ближнего в таком несчастном положении. Он с черными хочет выглядеть черным, среди инвалидов — безруким, а с папуасами есть руками. И это не высокая нравственность, не человеколюбие, не система взглядов и даже не воспитание, а инстинктивный способ выжить. Американская политическая корректность есть всего лишь попытка приспособить старый светский рецепт к широким демократическим нуждам, переведя его на язык общедоступной морали — то есть упростив насколько возможно. Тщательно регламентированная, занудно прописанная забота о меньшинствах гарантирует от неловкости всякого. Это только правила поведения, как и положено, насквозь фальшивые и лицемерные. Но других не бывает. Общество по определению — лицемерно, и правила его по определению — фальшивы. «Хорошее общество» на протяжении веков справедливо бичевалось всеми как душное и бездушное. Но оно и впрямь было хорошим — плохим, конечно, но лучшим из всех возможных. Приверженцы американской политической корректности гораздо хуже — хотя бы потому, что многочисленнее. Их мораль еще более душная и бездушная. Но смеяться над ней есть занятие странное. Это всеравно, как язвить по поводу господина, который за столом почему — то держит нож в правой руке, а вилку в левой, что, согласитесь, противоестественно — унижена природа здорового белого гетеросексуального мужчины, попрано само понятие нормы.

Однако эстетствующая общественность с этим, надо полагать, смиряется, что и