Рудольф Штайнер - GA 5. Фридрих Ницше. Борец против своего времени Страница 5

7

Академические философы могут потешаться над Ницше или излагать свои воззрения на «опасность» его «мировоззрения». Естественно, многие из этих мыслителей, представляющих собой не что иное, как ходячие учебники логики, не в состоянии одобрить творчество Ницше, проистекающее из могучих, непосредственнейших жизненных импульсов.

Но уж во всяком случае Ницше с его отважной мыслительной эквилибристикой добирается до куда более глубинных тайн человеческой природы, нежели многие логически мыслящие умы с их осторожным продвижением вперед на ощупь. Что пользы от всей логики, если ее понятийные сети улавливают лишь никчемное содержание? Когда нам сообщают ценные идеи, мы радуемся им даже если они не связаны между собой логическими нитями. Даруемая жизнью благодать питается не одной только логикой, но зависит также и от порождения идей. В настоящий момент наша академическая философия достаточно бесплодна, и ей вполне мог бы пригодиться новый толчок в виде мыслей такого смелого и отважного писателя, каким является Ницше. Способность этой академической философии развиваться чрезвычайно пострадала от воздействия, оказанного на нее мышлением Канта. Под этим влиянием она лишилась всякой самобытности, всей своей отваги. Из современной ему школьной философии Кант позаимствовал понятие истины, которая происходит из «чистого разума». Он попытался показать, что благодаря этой истине мы не можем ничего знать о вещах, лежащих за пределами нашего опыта, о «вещах как таковых». К настоящему моменту, вот уже на протяжении столетия колоссальные умственные ухищрения были затрачены на то, чтобы со всех сторон продумать эти Кантовы идеи. Впрочем, результаты этих ухищрений зачастую оказываются скудными и банальными. Если перевести тривиальности многих современных книг по философии со школьных клише на осмысленный язык, такое содержание покажется достаточно жалким на фоне многих кратких афоризмов Ницше. Имея в виду современную ему философию, этот последний имел некоторые основания для того, чтобы произнести гордые слова: «Мне льстит, что в десяти фразах я могу выразить то, что всякий другой говорит в целой книге — да что там: что всякий другой в целой книге не говорит…»

8

Подобно тому, как Ницше не желает выражать в качестве своих мнений что‑либо иное помимо порождений своих индивидуальных инстинктов и влечений, так и все чужие воззрения не являются для него чем‑то иным помимо симптомов, на основании которых он делает заключения относительно инстинктов, господствующих в отдельных людях или же целых народах, расах и т. д. У него и в мыслях нет заняться обсуждением или опровержением чужих воззрений. Однако он разыскивает инстинкты, которые находят выражение в этих воззрениях. На основании воззрений индивидуума или парода Ницше пытается познать их характер. Ему интересно, указывает ли данное мнение на господство инстинктов здоровья, отваги, благородства, жизнерадостности или же оно возникает из нездоровых, рабских, расслабленных, враждебных жизни инстинктов. Истины как таковые ему безразличны; он занят вопросом о том, как люди вырабатывают себе истины в соответствии со своими инстинктами, и как они тем самым добиваются своих целей. Ницше желает отыскать естественные причины человеческих воззрений.

Впрочем, с точки зрения тех идеалистов, что приписывают истине самостоятельную ценность, которые желали бы приписать ей «чистый, более возвышенный источник», нежели инстинкты, старания Ницше оказываются ничем. Он усматривает в человеческих воззрениях результат действия природных сил, подобно тому, как естествоиспытатель объясняет устройство глаза взаимодействием естественных причин. Ницше так же мало признает объяснение духовного развития человечества на основании каких‑то особых этических целей, идеалов, некоего нравственного миропорядка, как мало склонен современный естествоиспытатель соглашаться с тем объяснением, что природа выстроила глаз каким‑то определенным образом потому, что задалась целью заложить в организме орган зрения. Во всяком идеале Ницше усматривает лишь выражение инстинкта, который ищет удовлетворения каким‑то определенным образом, подобно тому, как современный естествоиспытатель видит в целесообразном устройстве органа результат органических законов формирования. Если в наши дни все еще существуют естествоиспытатели и философы, которые отвергают всякую целесообразную деятельность природы, однако почтительно останавливаются перед этическим идеализмом, усматривая в истории воплощение божественной воли, идеальный порядок, это являет собой инстинктивную половинчатость. Для оценки духовных процессов таким людям недостает проницательного взгляда, в то время как они обнаруживают его в наблюдении процессов природных. Если человек полагает, что он стремится к идеалу, который не происходит из действительности, то он думает так лишь потому, что не знает инстинкта, к которому ведет свое происхождение данный идеал.

Ницше — антиидеалист в том же самом смысле, в каком противником целей, которые призвана осуществить природа, является всякий современный ученый. Он так же мало говорит о нравственных целях, как естествоиспытатель — о целях природных. Ницше считает, что нисколько не разумнее будет сказать: человек призван реализовать этический идеал, нежели пояснить: рога даны быку для того, чтобы бодаться. Как одно, так и второе высказывание представляется ему результатом такого объяснения мира, которое прибегает к «божественному промыслу», «мудрому всемогуществу», вместо того, чтобы говорить о естественных причинах.

Такое истолкование мира является тормозом для всякого здравого мышления; оно порождает измышленный, идеальный туман, который препятствует естественным, направленным на наблюдение действительности зрительным способностям проникать вглубь природных процессов; наконец, оно полностью притупляет всякое ощущение реальности.

9

Если Ницше пускается в духовную борьбу, он не задается целью опровергнуть чужие мнения как таковые, но делает это, поскольку мнения эти указывают на вредоносные, противные природе инстинкты, которым он бросает вызов. При этом его воззрения примерно такие же, как у человека, противостоящего вредоносному природному явлению или истребляющего опасную тварь. И отталкивается он не от «убедительной» силы истины, но от того, что одержит верх над противником, если у того нездоровые, вредоносные инстинкты, сам же он располагает инстинктами здоровыми, благоприятными для жизни. Он не нуждается ни в каком ином оправдании подобной борьбы, лишь бы только его инстинкты воспринимали инстинкты оппонента в качестве вредных. Ницше полагает, что бороться ему следует не как приверженцу какой бы то ни было идеи, но поскольку к этому его толкают инстинкты. Правда, ни в какой духовной борьбе иначе и не бывает, однако обычно борцы столь же мало осознают реальные движущие пружины, как философы осознают свою «волю к власти» или же приверженцы морального мироустройства — естественные причины своих этических идеалов. Они полагают, что здесь мнение сражается исключительно с мнением, а истинные свои мотивы скрывают под понятийным плащом. Не называют они также и те инстинкты противника, что им несимпатичны, да и вообще, может быть, инстинкты эти вообще не доходят до их сознания. Итак, те силы, что вообще‑то враждебно направлены друг против друга, явно не обнаруживают себя. Ницше бескомпромиссно называет по имени инстинкты противника, которые ему отвратительны, и именует также инстинкты, которые им противопоставляет он. Если кому‑то угодно именовать это цинизмом, Бог ему в помощь. Но при этом он не должен упускать из виду того, что и во всей вообще человеческой деятельности нет ничего помимо такого цинизма, и что цинизм этот воздвиг абсолютно все иллюзорные идеалистические конструкции.

II. СВЕРХЧЕЛОВЕК

10

Все устремления человека, как и всякого живого существа, сводятся к тому, чтобы наилучшим образом удовлетворить влечения и инстинкты, которыми его наделила природа. Если люди устремляются к добродетели, справедливости, познанию и искусству, происходит это потому, что добродетель, справедливость и прочее являются средствами, благодаря которым человеческие инстинкты могут развиваться так, как это соответствует их природе. Без этих средств инстинкты захирели бы. Так вот, для человека характерно забывать про эту связь своих жизненных обстоятельств со своими естественными влечениями и усматривать в средствах, служащих для достижения полнокровной, соответствующей природе жизни нечто такое, что обладает безусловной ценностью само по себе. И тогда человек говорит: к добродетели, справедливости, познанию и всему прочему следует стремиться ради них самих. Они обладают ценностью не потому, что служат жизни, но скорее это жизнь только и обретает ценность в силу того, что стремится к этим идеальным благам. Человек здесь не для того, чтобы, как животное, жить в меру собственных инстинктов; он должен облагородить свои инстинкты, поставив их на службу высшим целям. Так и получается, что человек начинает поклоняться как идеалам, которые лишь и сообщают его жизни надлежащее благообразие, тому, что сам же породил для удовлетворения собственных влечений. Он требует покорности идеалам, которые ставит выше себя самого. Человек отделяется от питательной почвы действительности и желает придать своему существованию более высокие смысл и цель. Появление собственных идеалов он относит на счет неестественного происхождения. Он именует это «Божьей волей», «вечными моральными заповедями». Он желает добиваться «истины ради истины», «добродетели ради добродетели». Человек почитает себя хорошим лишь когда ему вроде бы удается усмирить себялюбие, то есть свои естественные инстинкты, и самоотверженно преследовать высшие цели. Такому идеалисту человек просто представляется неблагородным и «скверным», еще не добившимся такого самопреодоления.