Вальтер Скотт - "Странствования Чайлд-Гарольда" (Песнь III), "Шильонский узник", "Сон" и другие поэмы лорда Байрона Страница 5

На такой вопрос может быть дан не один ответ. Мы не беремся сказать, какой из них лучше всего подкрепляется фактами. Подобные склонности могут возникнуть под воздействием темперамента, который в силу глубокой и врожденной меланхолии — разительный пример тому Гамлет — заставляет своего «владельца» придумывать острые и захватывающие сцены борьбы непреклонной гордыни с укорами совести и находить наслаждение, воображая себя преступником, окруженным опасностями, — так некоторые люди инстинктивно любят ходить по краю головокружительной пропасти либо, держась за хрупкую веточку, склоняться над бездной, куда низвергается мрачный поток… Или, возможно, эти перевоплощения совершаются по прихоти, подобно тому как человек, обдумывая маскарадный костюм, останавливает свой выбор на плаще, кинжале и потайном фонаре bravo…[13] А быть может, сознавая свою силу в изображении мрачного и ужасного, лорд Байрон увлекся и придал своим героям сходство с собою, подобно актеру на сцене, представляющему одновременно и себя самого и трагический образ, в который он на время перевоплощается. Не кажется несовместимым с характером поэта и предположение, что, презирая критику, обрушившуюся по этому поводу на Чайлд-Гарольда, он решил показать читателям, как мало она его затрагивает и как ему легко и просто добиться внимания и уважения, даже если он вздумает придать свои личные черты и особенности пиратам и преступникам.

Но хотя мы и не беремся устанавливать мотивы, побудившие лорда Байрона так часто знакомить публику со своими чувствами и взглядами, мы с должным восхищением взираем на этот необыкновенный талант, который, вопреки кажущемуся однообразию, способен надолго приковать к себе внимание общества и снискать себе его горячее и единодушное одобрение.

Разносторонность авторов, умеющих правдоподобно изображать характеры совершенно различные и вовсе не похожие на их собственный, придает их произведениям невыразимую прелесть разнообразия и часто спасает от забвения, которое, в общем, подстерегает все, что, говоря технически, называется маньеризмом. Но только Байрону удавалось вновь и вновь выводить на общественную сцену один и тот же характер, который не кажется однообразным лишь благодаря могучему гению его автора, умеющего находить пружины страстей и чувств в глубочайших тайниках сердца и знающего, как их скомбинировать, чтобы держать читателя в постоянном, неослабевающем напряжении, хотя бы главный персонаж драмы и сохранял все время одни и те же очертания.

Настанет день, когда не последним феноменом нашей литературной эпохи будет признано то, что на протяжении четырех лет (несмотря на обилие выдающихся литературных талантов, которыми мы вправе похваляться) один-единственный автор, да еще пишущий с беспечной и небрежной легкостью знатного джентльмена, автор, чьи сюжеты так сходны между собой, а персонажи так напоминают друг друга, все же, вопреки этим обстоятельствам, вопреки неприятным качествам, какими он обычно наделяет своих героев, и вопреки пресловутому непостоянству публики, сумел сохранить свое влияние на читателей, возникшее сразу же после выхода его первого зрелого произведения. Но ведь дело обстояло именно так. За вычетом мнений тех сравнительно малочисленных поклонников других выдающихся поэтов, которые, естественно, группировались вокруг своих любимцев, лорд Байрон был в то время и, возможно, останется еще на какой-то срок всеми признанным первым поэтом английского Парнаса. Если власть его над умами уменьшилась, то случилось это не из-за того, что он потерпел литературную неудачу, не из-за триумфа соперников, но по другим обстоятельствам; на них так часто уже намекали во всякого рода статьях, что мы не можем пройти мимо совсем без отклика; впрочем, мы постараемся сделать его в равной мере кратким и беспристрастным.

Итак, поэт столь одаренный, снискавший такое восхищение и столько похвал, не мог дольше считать себя незаконно лишенным заслуженной славы или презрительно вычеркнутым из списка, где он значился первым кандидатом на почести. Увенчанный всеми отличиями, какими располагает публика, он, казалось, находился в самом завидном положении, какого мыслимо добиться чисто литературной известностью. То, что последовало за этим, можно рассказать теми же словами, которые были выбраны автором (здесь еще явственнее, чем в начале поэмы, отождествляющим себя с Чайлд-Гарольдом) для объяснения причины, заставившей героя поэмы снова взять посох пилигрима, хотя, казалось бы, можно было надеяться, что он до конца жизни уже не покинет своей родной страны. Пространность этой цитаты извинят все, кто способен почувствовать, какой интерес она представляет и с нравственной, и с поэтической точки зрения,

VIII Но, впрочем, хватит: все ушло с годами;На прежних чарах черствая печать…Вновь Чайлд-Гарольд является пред намиС желанием — не чувствовать, не знать,Весь в ранах (не дано им заживать,Хотя и мучат). Время, пролетая,Меняет все. Он стал — годам под стать:И пыл и силы жизнь ворует злая,Чей колдовской бокал уже остыл, играя.

IX Гарольд свой кубок залпом осушил;На дне — полынь. Он от ключа иногоСветлей, святей — в него напитка влилИ думал снова наполнять и снова.Увы! На нем незримая оковаЗамкнулась вдруг, тесна и тяжела,Хоть и беззвучна. Боль была сурова:Безмолвная, она колола, жгла,И с каждым шагом — вглубь ползла ее игла.

X Замкнувшись в холод, мнимым недотрогойОн вновь рискнул пуститься к людям, в свет,Он волю закаленной мнил и строгой,Мнил, что рассудком, как броней, одет;Нет радости, зато и скорби нет,Он может стать в толпе отъединеннымИ наблюдать — неузнанный сосед,Питая мысль. Под чуждым небосклономТак он бродил, в творца и в мир его влюбленным.

XI Но кто б смирить свое желанье могЦветок сорвать расцветшей розы? Кто же,Румянец видя нежных женских щек,Не чувствует, что сердцем стал моложе?Кто, Славу созерцая, — в звездной дрожи,Меж туч, над бездной, — не стремится к ней?Вновь Чайлд в кругу бездумной молодежи,В безумном вихре не считая дней;Но цели у него не прежние — честней.

XII Потом он понял, что людское стадоНе для него, не властен бог над ним;Свой ум склонять он не умел измладаПеред чужим умом, хотя своимГнал чувство с юных лет. Неукротим,Он никому б не предал дух мятежный:Никто не мог бы властвовать над ним.И, в скорби горд, он жизнью мог безбрежнойДышать один, толпы не зная неизбежной.

XIII Где встали горы, там его друзья;Где океан клубится, там он дома;Где небо сине, жгучий зной струя,Там страсть бродить была ему знакома.Лес, грот, пустыня, хоры волн и громаЕму сродни, и дружный их языкЕму ясней, чем речь любого томаАнглийского, и он читать привыкВ игре луча и вод Природу, книгу книг.

XIV Он, как халдей, впивался в звезды взглядомИ духов там угадывал — светлейИх блеска. Что земля с ее разладом,С людской возней? Он забывал о ней.Взлети душой он в сферу тех лучей,Он счастье знал бы. Но покровы плотиНад искрою бессмертной — все плотней,Как бы ревнуя, что она в полетеРвет цепи, что ее вы, небеса, зовете.

XV И вот с людьми он стал угрюм и вял,Суров и скучен; он, как сокол пленныйС подрезанным крылом, изнемогал,А воздух был и домом и вселенной.И в нем опять вскипал порыв мгновенный:Как птица в клетке в проволочный сводКолотится, покуда кровью пеннойКрыла, и грудь, и клюв не обольет,Так в нем огонь души темницу тела рвет.

XVI И в ссылку Чайлд себя послал вторую;В нем нет надежд, но смолк и скорбный стон,И, осознав, что жизнь прошла впустую,Что и до гроба он всего лишен,В отчаянье улыбку втиснул он,И, дикая, она (так в час крушенья,Когда им смерть грозит со всех сторон,Матросы ром глушат, ища забвенья)В нем бодрость вызвала, и длил он те мгновенья…[14]

Комментарии, проясняющие смысл этого меланхолического рассказа, давно известны публике — их еще хорошо все помнят, ибо не скоро забываются ошибки тех, кто превосходит своих ближних талантом и достоинствами. Такого рода драмы, и без того душераздирающие, становятся особенно тягостными из-за публичного их обсуждения. И не исключено, что среди тех, кто громче всего кричал по поводу этих несчастных событий, находились люди, в чьих глазах литературное превосходство лорда Байрона еще увеличивало его вину. Вся сцена может быть описана в немногих словах: мудрый осуждал, добрый сожалел… а большинство, снедаемое праздным или злорадным любопытством, сновало туда и сюда, собирая слухи, искажая и преувеличивая их по мере повторения; тем временем бесстыдство, всегда жаждущее известности, «вцепившись», как Фальстаф в Бардольфа, в эту добычу, угрожало, неистовствовало и твердило о том, что надо «взять под защиту» и «встать на чью-либо сторону».